История Марго

Никто, кроме нас двоих, не мог понять, каково это – быть теми, кого прячут. Быть чужой тайной. Другие жалели нас, и Анук даже однажды назвала нас людьми второго сорта. Она сказала это как бы в шутку, потому что правду нельзя было произносить вслух. Но мы были избранными, лучшими. Мы были лучше мадам Лапьер и ее сыновей. Он любил нас. Мы чувствовали себя особенными и любимыми, и именно поэтому нам хватало сил все это выдержать. У него были жена и двое детей, и все-таки он искал удовольствия и семейного тепла вне дома. Дыру в его жизни нужно было чем-то заполнить. Долгие годы мы помогали ему обрести цельность. Вот кем мы были, и я черпала в этом утешение.

14

После того вечера я почувствовала, что Анук изменилась. Она все больше отдалялась от меня. Я не могла отделаться от мысли, что причиной этому стала я сама, потому что простилась с папой без нее. Мне казалось, она обижена на меня за то, что я смогла побыть с ним, а ее не пустили в квартиру. Когда меня не было поблизости, она рассказывала Матильде, скольким пожертвовала за эти годы, хотя знала, что я слышу каждое слово. Больше всего она жалела, что я росла в таких привилегированных условиях. Что я избалована. Что я не знаю цену деньгам. (“Отец Марго платил за квартиру и приносил ей подарки в качестве компенсации за свое отсутствие”.) Она утверждала, что я не понимаю, как много она работает, как почти ежедневное преподавание высасывает из нее всю творческую энергию. (“Мне нужна подпитка. Мне нужно время, чтобы думать, чтобы искать идеи для новой постановки, но я не могу этим заниматься, потому что целыми днями веду занятия, чтобы платить за аренду”.)

– Ты забываешь, – сказала Матильда, – что она только что потеряла отца.

Меня заполняла чернота. Я начинала думать, не из-за меня ли у папы случился сердечный приступ. Если бы мы продолжали скрываться, может, он бы остался жив. Вдруг это истощение и стресс, вызванные скандалом, довели его до такого состояния? Вдруг мои крики “Papa!” посреди ночи серьезно навредили ему, еще больше ухудшили их отношения с мадам Лапьер? Анук говорила, он не любил перемены и конфликты. Я вспомнила, что он носил рубашки одного и того же бренда тридцать лет, что он всю жизнь выстраивал безупречный образ верного мужа и добропорядочного католика, а я разрушила этот образ, выставив его обманщиком. Я думала о том, как он чуть не заснул за рулем, о том, каким уставшим и уязвимым казался тогда во сне. У него не было неиссякаемой энергии Анук.

Случались дни, когда я уже готова была рассказать ей правду. Желание признаться было таким сильным, что я чувствовала, как слова подходят к горлу. На висках и в подмышках выступал пот, сердце начинало биться чаще. Меня поражало, как это она не слышит его стук. Но в последнюю минуту я всегда шла на попятную. Я слишком боялась ее реакции. Может быть, она перестанет со мной разговаривать, а я не хотела ее терять.

В течение нескольких недель мои оценки становились все хуже, и я впервые получила четыре балла из двадцати по физике-химии. Мадам Рулле избавила меня от унижения. Она решила не раздавать нам листочки в порядке убывания оценок и просто написала: “Есть над чем поработать”. Несмотря на ее доброту, для меня это стало ударом. Мне было стыдно, и я перевернула листок, обещая себе вплотную заняться учебой. Жюльет сдала хорошо. Ее оценка, выведенная красным, с примечанием “Très bien!”[25] внизу, так и бросалась в глаза. Я злилась, что ей это далось так легко.

В последнее время Жюльет писала сценарий для фильма. Она хотела взяться за дело сейчас: лучшие режиссеры начинали совсем молодыми. Ей предстояло проучиться как минимум два года, может быть, пойти в prépa[26], чтобы поступить в престижную киношколу Ля Фемис. Я спросила, что это за сценарий. Она загадочно ответила, что покажет его мне, как только закончит.

– Это мелодрама или комедия? – поддразнила ее я.

– За кого ты меня принимаешь? – Она изобразила возмущение.

– За любителя.

– Я тут подумала, не получится ли уговорить твою мать сыграть в моей короткометражке? Что скажешь?

Мы сидели на скамейке возле лицея. На Жюльет был синий пуховик и старые поношенные ботинки с когда-то белыми, а теперь посеревшими шнурками. Она смотрела на меня с нетерпением.

– Сейчас не лучший момент, и мы не очень ладим.

– Конечно, – сказала она мягче, – я понимаю.

Я чувствовала себя виноватой за то, что отказываю ей, но обратиться к Анук с этой просьбой, когда она и так жаловалась на переутомление, было немыслимо. Разве я могла поручиться за фильм Жюльет? Откуда мне знать, хорош он или нет? Воздух был таким ледяным, что холод ощущался даже во рту. Уже стемнело. Уроки всегда заканчивались после заката.