История мировой литературы. Древний Ближний Восток

Среди древнейших аккадских текстов обнаружены любовные заклинания. Так, одно из них – «Эа Любимца любит…» – сохранилось на табличке, найденной при раскопках в городе Киш, и датируется примерно 2200 г. до н. э. Как предполагает исследователь и переводчик текста И. Клочков, эта табличка могла быть «пособием» для жреца-заклинателя, но более вероятно то, что она создавалась как «школьный текст» для изучения подобных произведений, как их образец[525]. Как «Любимец» в переводе передано имя аккадского божества (демона) любовной страсти – Ир’емума, считавшегося сыном Иштар, что сближает его и по функциям, и по происхождению с греческим Эротом (римским Амуром), сыном Афродиты (Венеры). И. Клочков полагает, что «Ир’емума-Любимца можно воспринимать и как олицетворение женской прелести и притягательности»[526]. Исследователь указывает также, что «Б. Р. Форстер переводит слово (Ир’емум. – Г.С.) как “любовные чары” (love charm), что не исключает значений “любовное колдовство”, “любовное заклинание”»[527].

Главная задача заклинания – заставить некую молодую особу откликнуться на любовное желание человека, обратившегося к колдуну-заклинателю. Речь идет о плотской любви, и вся метафорика текста прозрачно намекает на это: «Я схватил твой рот влажный, // Я схватил пестроцветные // Твои очи, // Я схватил твое лоно сырое» (здесь и далее перевод И. Клочкова [213]). Некое любовное магическое действо (или предполагаемое любовное соитие) происходит в саду, где девы, посланные Ир’емумом, собирают благовонную смолу фисташковых (мастиксовых) деревьев. Этот же сад, как и срубленный (обломанный) тополь, символизируют телесные прелести возлюбленной и утраченное девичество: «Я забрался в сад // Сина, // Срубил я тополь // В его день (урочный)» [213]. Это заставляет вспомнить библейскую Песнь Песней, в которой чувственная прелесть героини также уподоблена саду с сочными плодами, благовониями и цветами: «Замкнутый сад – сестра моя, невеста, // Замкнутый сад, запечатанный источник! // Твои заросли – гранатовая роща с сочными плодами, // С хною и нардом!»; «Ветер, повей на мой сад, // пусть разольются его благовонья! // – Пусть войдет мой милый в свой сад, // пусть поест его сочных плодов! // – Вошел я в сад мой, сестра моя, невеста, // собрал моей мирры с бальзамом…»; «Мой милый в свой сад спустился, // ко грядам благовоний, // Побродить среди сада // и нарвать себе лилий…» (Песн 4:12–13, 16; 5:1; 6:2; перевод И. Дьяконова[528]; ср. также Песн 6:11; 8:11–12).

Сходная метафорика обнаруживается и в любовном заклинании «Эйа Ир’емума любит…» (ок. 2200 г. до н. э.):

…Я запрыгнул в сад, озаренный Луною,
Тополевую ветку обломил я в час заветный:
Обернись ко мне, дева, говори со мною,
Как пастух оборачивается к стаду,
Как коза к козленку, овца к ягненку,
Как ослица к своему осленку;
Скажешь ты: «Его руки – мой подарок,
Умащенье и страсть – его губы,
Кружка елея в его длани,
На плече его – кружка кедрового сока!»

(Перевод И. Дьяконова

) [211]

В вавилонской поэзии в отличие от шумерской появилась светская любовная лирика. Названия многих любовных песен (первые строки этих песен) дошли до нас только в списках-каталогах, но даже по этим названиям мы можем судить о характере стихотворений, их тематической и стилистической близости библейской Песни Песней: «О, любимый, светает, приди!»; «Я не спала всю ночь, любимый, ожидая тебя!»; «Твоя любовь, господин мой, – благоухание кедра!» и т. д. Одно из стихотворений о любви – «Оставь попреки!..» – представляет собой маленький диалог, рисующий ссору влюбленных, как всегда, кончающуюся примирением. Он напоминает шумерские диалоги в форме спора Инанны и Думузи, однако здесь действуют вполне реальные люди и интонации их живы и естественны:

«Оставь попреки!
Не много ль споров?
Слово есть слово!
Я не меняю моих решений!
Покорный женщине
Пожинает бурю!
Кто не грозен,
Тот не мужчина!»
<…>
«Я ищу твоего вожделения!
Господин мой, я жду любови!
[………………………………………….]
Я говорю с тобой денно и нощно!»
«Возвращаюсь и возвращаюсь!
Третий раз тебе повторяю:
Не надейся, что я изменю решенье!
Постой у окошка,
Полови мои ласки!»

(Перевод В. Афанасьевой

) [221, 223–224]