История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

Осмотрев мои колени и ляжки, она сказала, что придется немного потерпеть, но до завтра все заживет. От меня только требовалось всю ночь держать на ранах смоченные в чем-то салфетки и спать, стараясь не шевелиться. Я вкусно поужинал, а потом допустил ее к лечению; пока она обрабатывала мои раны, я заснул и не помню, как она уходила. Все, что я мог вспомнить на следующий день, это то, что я ел и пил с отменным аппетитом и позволил раздеть себя как ребенка. Во мне не осталось ни храбрости, ни страха, я ничего не говорил и ни о чем не думал; я ел, чтобы удовлетворить свою потребность в пище, и спал, уступив естественной потребности во сне, сопротивляться которой у меня не было сил; я пренебрег всем, чего требовал здравый смысл. Я так и не узнал, какой водой она меня мыла и было ли мне при этом больно. Я закончил трапезу в час ночи, а утром, проснувшись и услышав, как прозвонило двенадцать, решил, что это продолжение сна, поскольку мне казалось, будто я задремал мгновение назад. Мне потребовалось более пяти минут, чтобы душа очнулась ото сна и я смог удостовериться, что все это происходит наяву, чтобы от полудремы перейти к полному пробуждению. Но как только я пришел в себя, я тотчас же снял салфетки и с удивлением обнаружил, что раны мои затянулись. Я оделся менее чем за три минуты; сам убрал волосы в кошель, надел рубашку и белые чулки и вышел из комнаты, дверь в которую была не заперта. Я спустился по лестнице, прошел через двор и, не обратив ни малейшего внимания на двух стоящих там мужчин, которые могли быть только стражниками, покинул этот дом. Я ушел прочь от места, где нашел любезное обращение, хороший стол, обрел здоровье и полностью восстановил силы, при этом я трясся от ужаса, поскольку понял, что по неосторожности подверг себя величайшему риску. Я удивился, как я осмелился войти в это дом, а еще больше — как я из него вышел; мне казалось невероятным, что за мной не пошлют погоню и что меня не арестуют, где бы я ни оказался. Я шел без передышки пять часов кряду через лес и по горам, встретив по дороге лишь несколько крестьян. Я с огорчением вспомнил, что забыл на кровати свою рубашку, чулки и носовой платок, поскольку теперь у меня оставалась только одна рубашка, но горе было невелико: единственное, о чем я думал, — как побыстрее оказаться за пределами Фельтре.

Еще не было и полудня, когда, продолжая свой путь, я услышал звон колокола; посмотрев вниз с вершины небольшого холма, где я находился, я увидел церквушку, откуда раздавался этот звук, и заходивших в нее прихожан; я решил, что они идут к обедне, и мне тоже захотелось присутствовать на ней. Когда человек в отчаянии, все, что приходит ему на ум, он воспринимает как указание свыше. Это был день Поминовения всех усопших; я спустился вниз, вошел в церковь и с удивлением увидел там синьора Марка Гр***, племянника государственного инквизитора, и его супругу, синьору М. Пис***; я заметил, что они тоже удивлены. Я отвесил им поклон и пробыл до конца мессы. Когда я выходил из церкви, он последовал за мной, а жена оставалась внутри. Он сказал, подойдя ко мне: «Что вы здесь делаете? Где ваш спутник?» Я ответил, что спасаюсь бегством по этой дороге, а он, следуя моему совету, движется по другой, имея при себе шестнадцать ливров, которые я ему дал, оставшись без единого сольдо. Я явственно просил о помощи, она мне требовалась, чтобы попасть за пределы государства; он ответил, что ничем не может помочь, но что я могу рассчитывать на многочисленных отшельников, которые встретятся мне на пути: они не дадут мне умереть от голода. Он сказал, что его дядюшке стало известно о нашем побеге накануне в полдень, и его это не разгневало. Он спросил затем, как мне удалось проделать отверстие в свинце, а я ответил, что отшельники, наверное, собираются теперь обедать и, не имея денег, я не могу себе позволить терять ни минуты; отвесив ему поклон, я удалился. Я был доволен тем, что он отказал мне в помощи: мне было крайне приятно, что я оказался великодушнее этого скопидома, который даже в такой ситуации не смог побороть свою жадность. Будучи в Париже, я получил письмо, где говорилось, что когда супруга его об этом узнала, то всячески его отругала. Нет сомнения в том, что женщины гораздо более чувствительны, чем мужчины.