История моей любви

— Петр Ильич, у Вити первым муж умрет: у нее рука тяжелая, каждый день гири выжимает. Специально для этого, наверно.

Она только искоса, как-то испуганно, поглядывает на него, а он краснеет, как мальчишка… А ведь на работе где-нибудь или на собрании зубастее такой Витьки, наверно, никого нет!

Шли домой, а я все думал, как бы мне незаметно оставить их вдвоем. И сообразил: предложил бежать до дому, кто быстрее. Побежали… Они бегут честно, а мне смешно, и от смеха дыхание сбивается. С километр, наверно, так бежали. Потом я все-таки нажал и ушел вперед.

Когда лег спать, на душе было уверенно и легко!

Да, я забыл сказать: Петр Ильич — секретарь партийной организации, а Витя — комсомольской.

Назавтра начались, как говорят, прозаические будни.

Во-первых, проспал. Дарья Петровна торопит из-за двери, а я как вспомню про вчерашнее бегство из порта, про насмешливые лица Дербенева, Шилова, Смородиной, прямо из постели страшно вылезать!

Встал. Зарядку надо обязательно сделать, иначе форму мигом потеряешь. Облился холодной водой, сел пить чай у Яхонтовых.

Витя, конечно, давно в порту. Дарья Петровна молчала-молчала, потом так это ехидненько:

— Начальство не опаздывает, оно задерживается!

Я промолчал, покраснел. Она еще секунду смотрела на меня в упор, укоризненно.

Я почувствовал, как у меня от обиды загорелись уши. А что ответишь?!

Она вдруг прищурилась, еще подождала, потом медленно встала из-за стола, оперлась о край руками:

— Иди на работу, слышишь?

Я растерялся: встал, взял зачем-то обратно банку маминого варенья и ушел к себе.

Сел на кровать. Что же делать-то?! Вчера убежал с крана, сегодня — проспал! Пойти сейчас и взять Дубовика за горло — знакомь с работой! Ничего не выйдет. Или к Петру Ильичу? Ребята засмеют, что вчера убежал! И вдруг вспомнил отца, Андрюшку… Нет, только в порт, сейчас же! Подумаешь, расхныкался!..

Вскочил, почти добежал до порта. И здесь опять сплоховал: вошел в порт и с озабоченным, деловым видом зачем-то зашагал на участок «большой скорости».

Это у меня плохая черта еще с детства: и знаю, что не прав, а никак не переломить себя… Смешно, а поставят, бывало, за что-нибудь в угол, я стою до тех пор, пока ноги держат. Уже давно понимаю, что надо бы попросить прощения, чувствую, что и отец мучается, и мама его потихоньку просит за меня, а у самого рот не раскрывается, хоть плачь. К тому же как объяснишь, что проспал?

Посидел, посмотрел, как мальчишки удят рыбу. Главное — самолюбие, что ли, но не могу идти на краны — и все! И тут еще подвело меня свое собственное мальчишество. Вдруг решил: была не была — выкупаюсь. Очень уж жарко, да и вообще все плохо… Только вылез из воды — тут меня и засек Власюк! Не ожидал, наверно, увидеть такую картинку, даже растерялся. Сразу почему-то перешел на «вы».

— Экземпляр же вы! Попрошу одеться и идти со мной к начальнику порта-то.

Так, началось! Выговор влепят, как пить дать! Еще в личное дело запишут. Так и надо!

Опять шли с Власюком, как вчера, только в обратную сторону. Ах, и дурак же я, боже мой!..

5

В приемной было полно народу. Оказывается, до диспетчерского совещания у начальника порта — пять минут. Все курят, топчутся у дверей — состояние тревожное. Кто-то торгуется:

— Я тебе — две машины, а ты мне — людей. Договорились?

— Быстрый какой! Бездушной техникой человека купить хочешь?

Над кем-то шутят:

— Знает кошка, чье мясо съела; быть тебе сегодня голым в Африке!

Везде слышно негромкое, то ласковое, то испуганное: «Тереша как скажет?»

Дубовик увидел меня — даже не поздоровался, будто мы незнакомы.

Я думал, что Власюк, как главный инженер, войдет в кабинет начальника и меня с собой потащит, а он потоптался у дверей вместе со всеми, потом взял Дубовика под ручку, отошел с ним к окну.

Я встал в сторону: никому нет до меня дела, я как чужой тут — обидно…

Веснушчатая секретарша распахнула клеенчатые двери:

— Пожалуйста.

Все начали торопливо гасить папиросы и гурьбой повалили в кабинет.

Кабинет большой, но скромный: несколько портретов на стенах, конечно картина с медведями Шишкина, холщовые портьеры, графины с водой. У стены обычный письменный стол. За ним стоял невысокий, щупленький и худощавый человек лет тридцати — тридцати двух.

— Проходите, товарищи, проходите, — улыбаясь, негромко говорил он.

Черноглазый, волосы ежиком; китель топорщится на плечах, старомодное пенсне квадратиками, — с виду молодой и страшно требовательный преподаватель вуза.

У каждого, оказывается, свое место на стульях вдоль стен. Только я сяду куда-нибудь — сразу:

— Простите, это мое место.

Все уже сидят, а я еще мыкаюсь по кабинету, кто-то засмеялся, я покраснел. Петр Ильич крикнул мне с дивана:

— Паша, иди сюда.

Сел между ним и Власюком; тот только хмыкнул и отвернулся от меня, роясь в каких-то бумажках. Петр Ильич спросил на ухо:

— Что сегодня делал?

— Да так, всякое… Как рука?

— Порядочек!