История моей любви

Они ушли. Я сидел один у окна, читал «Тихий Дон». Решил так: если Тина сама не подойдет ко мне, уйду ночевать домой.

Стемнело. Бабуся неслышно прибралась в комнате и ушла. Стало слышно, как лают собаки. Где-то далеко-далеко играла красивая музыка. Я зажмурился, встал, захлопнул книгу… Все равно выдержу характер!

Вышел из калитки и вздрогнул: на лавочке у ворот, закутанная в платок и сведя плечи, сидела Тина, — я остановился.

— Паша, давай поженимся…

Я схватил ее и начал целовать. И оба стали смеяться, целуемся и хохочем, как дураки. На цыпочках пошли к Тине в комнату, я сел и написал письмо домой, что женюсь, — когда-нибудь надо же было это сделать. Мне вдруг так захотелось сделать Тине что-нибудь очень приятное, хорошее, что я опять сорвался и, как мальчишка, сказал:

— Хочешь, я не поеду завтра к Петру Ильичу? Все-таки у нас с тобой будет свадьба!

И опять у меня не хватило твердости!

Тина приподнялась на локте, заглядывая в глаза мне, благодарно прошептала:

— О, дорогой мой!

— Ничего, только Зубкова будет так стыдно! Тюфяк я…

Тина промолчала.

Почему Тина так не хочет, чтобы я уезжал к Петру Ильичу? Боится, что я по-настоящему войду в работу и тогда меня уж из порта не вытянешь? Неужели она все еще надеется, что мы уедем обратно в Ленинград? И сообразил,, что особенно плохо: любим мы друг друга почти год, а спроси я ее, почему она не отпускает меня к Петру Ильичу, — ни за что правду не скажет. Уж такой человек!

Утром Тина пошла провожать меня, чего обычно не делала, и на углу опустила в почтовый ящик два конверта — мой и свое письмо Маргарите Федоровне.

Теперь уже все, женат. Аннушка и мама будут плакать.

Зашел к Зубкову и сказал, что сначала хотел бы кончить инструкцию, а потом уже поехать на краны. Он согласился:

— Ну что же, считаешь, что так правильнее, — поезжай через пару дней. Инструкцию окончишь — мне покажи.

У Петуниных все было по-прежнему, только теперь я нет-нет да и ловил то на себе, то на Феликсе задумчивый взгляд Тины. Как-то не удержался, спросил у нее:

— Происходит переоценка ценностей?

Она испуганно и кокетливо засмеялась:

— Он же урод по сравнению с тобой!

— С лица не воду пить…

— Перестань, слышишь? — и отвернулась. — Ты действительно становишься каким-то другим!

Я посмотрел на ее холодное, непроницаемое и красивое лицо, мне вдруг стало так жаль ее: из-за меня приехала в Сибирь, а я еще мучаю! Я поцеловал ее и попросил прощения.

В этот день Тина получила письмо из дому и весело объявила мне:

— Молодец все-таки моя Марго: знаешь, какую идею подкинула?

— А ты разве ее просила?

— Конечно, она в этих делах стреляный воробей. Предлагает прислать из Ленинграда справку, что она, моя мать, — инвалид, не работает, нуждается в уходе, то есть во мне. А я — твоя жена, и оба мы — в Ленинграде!

Ну и дела, господи боже мой!!! Неужели и вправду увезет меня обратно?! Хоть беги от нее…

Пришел в техотдел, сел за стол, смотрю в стену…

Зазвонил телефон. И голос Петра Ильича по-свойски, доброжелательно и неторопливо проговорил:

— Кауров, приходи на второй причал, повидаемся.

— Здравствуйте, Петр Ильич! — радостно сказал я.

Он понял и засмеялся:

— Ну, приходи, приходи…

У причала стояла баржа с золотисто-желтым мягким и теплым, как в детском садике, песочком. Прямо на куче его сидел Петр Ильич и как-то очень твердо, непримиримо говорил плешивому и сутулому мужчине, стоявшему перед ним:

— Нет, как скажет народ!

Мужчина, пряча глаза, негромко скулил:

— Зачем же вытаскивать на общее обозрение…

— Мы живем коллективно и должны такие вопросы решать сообща.

Грязный и какой-то пришибленный Дербенев сидел рядом с Петром Ильичом. Он даже не поздоровался со мной. Шилов, держа в руках какую-то деталь, нетерпеливо переминался рядом, порывался заговорить с Петром Ильичом; мельком кивнул мне. Уставшая и перепачканная в масле Витя посмотрела на меня покрасневшими глазами, тоже торопливо кивнула.

— Серега, — сказала она рыжему пареньку, — твое дело протолкнуть в ДСО насчет волейбольной сетки!

Рыжий паренек что-то хотел ответить, а Витя уже говорила девушке с косицами:

— Берешь в библиотеке книги — раз! Новые пластинки — два!

Вот она, настоящая-то жизнь, прямо будто порыв ветра прошел. И уставшие, и грязные, а никто не уходит, и все какие-то гордые, нет-нет да и покосятся наверх, на причал, где стоит человек двадцать портовских, пришедших посмотреть на «песочников», о которых сейчас столько разговоров! Проходит жизнь мимо меня.

Петр Ильич, похудевший, с желваками на скулах и облупившимся носом, щуря блестящие от усталости глаза, терпеливо говорил плешивому мужчине:

— Жилище, быт — это тоже наше общее. Мы не дадим обмануть себя. Почему получили квартиру вне очереди? А вот мы на общее собрание вызовем…

— Пух полетит! — уверенно, громко произнес Шилов и еще ногой притопнул.

Черт, его тоже не узнать, что такое? На коренастой, большеголовой фигуре Шилова китель внакидку, нос задорно задран, грудь колесом от избытка сил. Раньше он, случалось, подпевал Дербеневу, а теперь авторитетно и уверенно, как хозяин, говорит шкиперу баржи, дяде Тимофею: