История моей любви

Я спустился по лестнице почти до низу, когда Аннушка точно так же, как в мой отъезд в Ленинграде, жалобно и отчаянно позвала:

— Павлик!

Я не спеша, как можно спокойнее выговорил:

— Мы с Тиной регистрируемся в воскресенье. Слышишь? — и выбежал на улицу.

Через несколько дней, в воскресенье, торжественно отправились в загс. Похудевший еще сильнее Феликс и молчаливая Дагмара с букетами цветов медленно ехали позади нас в такси.

— Купеческая свадьба! — все-таки сказал я Тине.

Она сосредоточенно глядела прямо перед собой. Уже у дверей загса я вспомнил, что забыл дома паспорт.

— Садись в такси — и мигом! Мы подождем в сквере напротив, — распорядилась Тина.

Прибежал домой: Аннушка убирается в комнате у Дарьи Петровны. Старушенция, конечно, набросилась на меня:

— Когда эти гулянки кончатся? Аннушка извелась!

Я проскочил к себе в комнату, сунулся в чемодан — нет паспорта. Туда, сюда — нет. Неужели потерял? Вот еще не хватало!

Аннушка негромко сказала:

— Не ищи: я спрятала его и не отдам.

Я сел… Аннушка спокойно стояла у стены, сложив на груди руки.

— Отдай… — Я встал, подошел к ней.

— Не надо, Павлик, не проси. — Глаза ее чуть прищурились, твердо смотрели на меня.

Совершенно неожиданно для самого себя я спросил:

— Что же мне делать, Аннушка? Ведь они ждут. Уже у загса.

— Скажи, что я спрятала. Что мы все, твои родные, не хотим этой свадьбы… Мы знаем твою Тину!

Приехал обратно. Они трое уже стояли у самых дверей в загс. Я быстро сказал:

— Вы понимаете, получилось как у Чехова: я же отдал паспорт на прописку и до сих пор не взял. Только сейчас вспомнил!..

— Черт знает, что такое! — на всю улицу проговорила Тина. — Это может случиться только с тобой! Ну и растяпа.

Поверила!

Феликс и Дагмара засуетились: это же пустая формальность, бумажка, не имеет значения. Тина сначала хотела ехать за паспортом на дом к управхозу, в наше отделение милиции, но ее кое-как отговорили.

Вернулись к Петуниным. Я и в этот раз почему-то не сказал, что ко мне приехала Аннушка.

В понедельник кончился бюллетень, и я пошел в порт.

Около грейфера на стенке меня уже ждал сварщик. Я приблизительно, на ходу, прикинул и начертил мелом на щеках грейфера два окна:

— Вырежь, будь друг…

Закурил, угостил сварщика — и ушел обратно в техотдел; до того закрутила меня Тина, что даже облегчение конструкции грейфера — такое серьезное, сложное дело — для меня прошло мельком, стороной, я отнесся к нему халатно, спустя рукава.

Вечером зашел к Аннушке, ее не было дома. Тине сказал, что управхоз принимает по четным дням.

Она варила варенье в огромном медном тазу, дала мне попробовать:

— Вкусно? Только чтобы в воскресенье паспорт был.

— Не беспокойся.

Назавтра опять зашел к Аннушке. Она молча стояла у окна.

— Ты что?

Она даже не повернулась ко мне.

— Ничего, — и опять замерла.

В прихожей зазвонил телефон. Ага, все-таки поставили! Какой, интересно, номер?.. Сейчас Тине позвоню! Я подошел, снял трубку:

— Слушаю.

Непривычный глухой голос Вити спросил:

— Кауров? Я звоню со второго причала. Только что из-за перегруза грейфера опрокинулся кран «Старый бурлак». Батавин убит! — И вдруг она дико, страшно крикнула: — Негодяй! Убийца! Вас посадят на десять лет!

Было слышно, как кто-то плакал и успокаивал ее, потом трубку повесили.

Я вернулся в комнату, сел за стол.

— Что с тобой? — спросила Аннушка, подбегая ко мне.

Я лег лицом на стол и сказал:

— Всё, доигрался! По моей вине опрокинулся кран, убит Петр Ильич.

Я заплакал…

10

В приемной, где сидит некрасивая секретарша, по верху выбеленных стен тянется бордюр, намалеванный по трафарету: четыре красных палочки, цветок и опять палочки. Вдоль комнаты цветов было восемьдесят два, поперек — сорок восемь. Палочек должно быть столько же, плюс-минус одна… Да, еще помножить на четыре… Сейчас шесть, начальник порта приедет в восемь, и тогда все решится.

Чье это лицо? Длинное, серое, торчит нос, глаза запали. Чужое лицо; на лбу глубокие морщины, их не было раньше, заострившийся подбородок… А, это на столе секретарши стоит треугольный осколок зеркала, прислоненный, к чернильнице. Перед уходом с работы вчера смотрелась, слюнила пальчик, поправляла бровки, счастливая!

Я прислонился горячим лбом к холодной клеенке дверей в кабинет Зубкова. Скорей бы уж!..

А вчера я лежал лицом на столе и плакал. Аннушка сидела рядом и молчала.

— Павлик, — глухо сказала она вдруг, — знаешь, что я сделала бы на твоем месте? Сейчас же пошла бы в порт!

Я молчал.

Она провела дрожащей рукой по моим волосам.

— Ты ведь как ребенок сейчас… Павлуша, милый. Приди и своими руками начни поднимать кран! Ведь стыдно быть таким! Ведь у нас отец не такой, правда? А ты — как плаксивая баба! — она резко отвернулась.

Я поднял голову и спросил:

— Аннушка, ты будешь ждать меня, если…

Аннушка вздрогнула. Помолчала, справилась — только на щеках выступили красные пятна — и тихонько ответила:

— Буду.

— А если десять лет?

— Хоть двадцать пять.

Я тоже тихонько проговорил:

— Аннушка, прости, пожалуйста, что я тебя мучил. И вообще… и вообще… как мальчишка относился к тебе.

Она глубоко-глубоко, прерывисто вздохнула, но не заплакала. А я вдруг спросил: