История моей жизни

Мотеле и мои замарашки-сестренки стоят внизу на панели с задранными вверх головами.

- Держи подол... Сейчас...

Но я не договариваю: кто-то хватает меня за ногу и тащит вниз. Оглядываюсь и замираю: сам Мэн стоит у забора...

Выроненные мною куски хлеба и мяса падают к ногам эконома.

- Иди-ка, иди-ка сюда, шейгец! - кричит хозяин, стаскивая меня с забора. - Так тебе мало, что сам жрешь! Ты еще казенный харч воруешь!.. Сейчас я тебя выброшу отсюда, как собаку... Ах, паршивец!.. Чтоб чорт в твоем отце...

Мэн хватает меня за уши, да так больно, что я начинаю кричать.

- Как вы смеете?! Что за безобразие!.. - внезапно раздается крепкий уверенный голос.

Пальцы Мэна разжимаются: перед ними стоит Нюренберг казеннокоштник-курсапт.

- Как вам не стыдно?..

- А вы себе вот это бачете?.. - говорит, дрожа от злости, эконом и указывает на хлеб и мясо, валяющиеся около забора.

- Подумаешь, какой убыток нанес вам этот ребенок!.. А вот мы узнаем, что ревизия скажет по поводу вашего хозяйничанья...

Мэн становится меньше ростом и кривой улыбкой силится стереть недоброе выражение хитрого лица.

Нюренберг берет меня за руку и ведет к общежитию курсантов.

- Я не для себя взял, - говорю я, стараясь при этом заглянуть в лицо моего заступника.

- А для кого же?

- У меня товарищ есть... Мотеле...

Нюренберг останавливается, обволакивает меня мягким взглядом больших черных глаз и спрашивает:

- Сколько тебе лет?

- Восемь, - отвечаю, не задумываясь.

- Где ты научился по-русски говорить?

- В Петербурге... Мы там долго жили, - добавляю я, чтобы окончательно убедить Нюренберга.

Мы идем дальше. За садом директора белеет двухэтажный дом. Здесь общежитие курсантов. Входим.

Огромные и высокие помещения. В комнатах - столы, скамьи, книги, широкие и длинные линейки, чертежи, на стенах - большие географические карты, а там, где институтчики спят, множество кроватей. Меня здесь все интересует, радует и волнует.

В одной из отдаленных комнат с раскрытыми окнами в сад мы находим несколько курсантов. Из них запоминаю: Срулевича, костлявого, рыжеволосого парня с лицом, густо осыпанным веснушками, Тейера, коротконогого толстяка с широким мясистым затылком, Вейсброта, большеголового, с выпученными глазами, имеющего вид человека, перепуганного на всю жизнь, и Пинюка, светлого блондина, грузного и высокого.

- Посмотрите, что наш "хлебодар" сделал с этим мальчиком, - говорит Нюренберг и подводит меня к окну.

Он показывает мои пламенеющие уши и продолжает:

- И это за то, что ребенок хотел передать кусочек хлеба своему голодному товарищу...

Курсанты окружают меня и рассматривают с явным любопытством. Нюренберг поднимает меня и усаживает на подоконник.

- А теперь расскажи нам, ветка Палестины, как ты попал сюда и откуда взялся? Имейте в виду, - обращается Нюренберг к товарищам, - что этому старику уже восемь лет.

Нюренберг полон жизни. На его смуглых цеках цветет румянец, под черными усиками играет полнозубая улыбка, в движениях он ловок, ритмичен и при этом обладает еще ласково-густым и сочным голосом.

Я быстро осваиваюсь и приступаю к рассказу. Понимаю, что нравлюсь, и стараюсь вовсю. Прислушиваясь к собственному голосу, слежу за выражением лиц моих слушателей, осыпаю их рассказами из моей недолгой жизни и всячески кокетничаю.

- На какой улице вы жили в Петербурге? - спрашивает Нюренберг.

- На Бассейной.

Курсанты оживленно переглядываются.

- На той самой улице, где живет Некрасов, - поясняет товарищам Нюренберг.

- Ага! - утвердительно произношу я.

- Что "ага"?

- Где живет Некрасов.

- А кто такой Некрасов?

- Стихотворец, - отвечаю я.

С этого момента интерес ко мне еще более усиливается.

Нюренберг агитирует. Он указывает на мои способности, на мое сиротство, говорит о множестве погибающих детей, о несправедливости существующего строя и кончает предложением все силы употребить на то, чтобы институт меня усыновил.

Я слежу за каждым его движением, любуюсь его красивым жизнерадостным лицом, желаю войти в темную глубину его ласковых глаз, и чувство любви теплой, приятной струей вливается в мое сердце, и я хочу всегдавсегда быть около этого человека, ставшего мне вдруг таким близким, каким еще никто не был.

А дальше начинается сказка.

10. У ПОРОГА ШКОЛЫ

Эту сказку творит Нюренберг. Скажет он, что меня надо определить в институт, и я уже во власти неотступной мечты.

Действительность ускользает из-под моих босых ног, и я гордо шествую по земле, одетый, обутый и... сытый.

"Прежде всего, - говорит Нюренберг, - тебе надо будет выучить азбуку, а потом читать начнешь..." И новая мечта уносит меня в беспредельность. Воображение раскрывает предо мною горы книг, я проглатываю том за томом и становлюсь таким образованным, что сам Иоселе Розенцвейг умоляет помочь ему приготовить урок. Дядя Шмуни просит прощения за то, что когда-то крепко ударил меня, тетя Сара родственно протягивает ко мне руки, а когда прохожу мимо свалки, мои бывшие товарищи кланяются мне, а я щедро награждаю их деньгами и стараюсь говорить басом, советую им учиться и "стать людьми".

Сказка ширится, расцвечивается, и каждый день вписывает новую страницу.