История моей жизни

Мороз бодрит и ускоряет мой шаг.

Попадаю на вокзальную улицу и здесь вспоминаю о Хане Ципкес. Еще неcколько минут, и я переступаю порог еврейского ночлежного приюта.

Хане встречает меня с приветливостью доброй знакомой.

- Как это случилось, что вы днем свободны?

И при этом смех плещется в ее черных глазах.

- Ну, зайдемте ко мне, - скороговоркой добавляет она и ведет меня в свою комнату.

Здесь скромно, уютно, чисто. Широкая кровать, украшенная кружевным покрывалом и белой горкой подушек, пузатый комод, овальный стол перед диваном, два мягких кресла в белых чехлах-вот и вся обстановка. Перед окном за швейной машиной сидит cпиной к нам женщина и усердно работает.

- Ну, садитесь, пожалуйста... и расскажите, как вы живете с нашим Перельманом?

Вкратце рассказываю о безумных ночах, о болезненном страхе и о моем безудержном желании уйти куданибудь, лишь бы не жить с этим глубоко несчастным, но в то же время страшным человеком.

Хозяйка с участливым вниманием выслушивает мой рассказ, вздыхает, многозначительно указывает глазами на женщину, сидящую за машиной, и говорит:

- Я вам удивляюсь, молодой человек. Вы находитесь в полном здоровьи, обладаете двумя хорошими рабочими руками и сидите здесь в этом паршивом городе, переполненном нищими, голодными и холодными. Что здесь держит вас?..

- А куда итти?.. Зима, холод... Поневоле будешь жить...

Хане снова показывает глазами на женщину и замечает:

- Знаете ли, что я вам скажу: все зависит от вашего желания. У нас настоящих ковенcких евреев осталось не больше половины... Все уехали в Америку, и уже от многих имеются, слава богу, радостные вести. Америка - не Россия: там черты оседлости нет, и ты можешь себе жить где хочешь и заниматься каким угодно делом... Двойре, обернитесь немножко на нас, неожиданно обращается хозяйка к швее.

Та прекращает шитье, поворачивает к нам голову и стыдливо опускает веки. Толстогубый широкий рот, одутловатое, круглое лицо, темнорусые кудряшки на лбу и печальные серые глаза, обрамленные черными густыми ресницами, - вот все, что успеваю разглядеть и запомнить.

- Вот эта девушка, - обращается ко мне Хане, - она почти ваших лет, и она тоже хочет уехать в Америку. Эта швейная машина - ее собственность, а когда нужно будет - то найдется и еще что-нибудь. Ну, как вам это нравится?

Догадываюсь, что Хане играет здесь роль свахи, и стыд обжигает лицо мое. И в то же время замечаю на щеке Двойры внезапно разлившийся румянец.

Наступает неловкое молчание. Хане, вспомнив, что ей нужно на минуту забежать к соседке по делу, оставляет нас вдвоем. Я первый нарушаю наступившую тишину и обращаюсь к Двойре:

- Неужели вас тянет в Америку?.. А я, знаете, всю жизнь только и думаю об этом. Даже во сне я часто переплываю океан и вступаю в девственные леса... Вас не пугает это?..

Двойре уже более смело глядит на меня широко раскрытыми серыми глазами. Она, видимо, сильно взволнована: по ее большой мягкой груди замечаю учащенное дыхание.

- Почему меня должна пугать Америка? - тихо переспрацвает она и добавляет: - Я круглая сирота, и для меня весь мир - родина...

Двойре из шитья берет маленький обрезок и прикладывает его к глазам. В это время входит Хане.

- Уже плачет... Ах, это мое несчастие... Она живет на белом свете одна... Живет подобно камню в пустыне... Вы, кажется, тоже сирота?..

- Да, у меня мать умерла, когда я еще был маленьким, - отвечаю я и поднимаюсь с места.

- Вы куда? - с некоторой тревогой в голосе спрашивает хозяйка.

- Мне обязательно надо... Ведь я Перельмана запер... Проснется - придет в ярость...

- Это, положим, правда: не надо живого человека запирать на замок. Мало ли что может случиться... Но вы должны все-таки с ним поговорить. Он не имеет права вас держать в заключении... Знаете что, - спохватывается Хане, я сама с ним поговорю. Завтра же пойду и и скажу ему. Ку, а теперь пойдемте, я вас немножко провожу. А вы, Двойре, не будьте слишком скромны, встаньте и подайте молодому челозгку руку, как это делается среди настоящих аристократов.

Когда Двойре встает, она окончательно перестает мне нравиться. Большое мясистое туловище и короткие толстые ноги делают ее неуклюжей.

Хозяйка провожает меня до полдороги, безостановочно говорит о Двойре, всячески восхваляя ее.

- Вы себе представить но можете, какая она замечательная девушка. Что она честная - за это я вам головой ручаюсь, но у нее, кроме того, еще и золотые руки... Она шьет белье, платья, шляпки... Это же на редкость хозяйка... Во всем Ковно трудно найти такую... Она печет хале, так каждая булочка легче воздуха... Но что я вам буду долго рассказывать... Двойре-бриллиантовая невеста... Поверьте мне, вы будете с ней счастливы, как в раю...

Я молчу. Я смущен: впервые попадаю в положение жениха. Хочу понять все это, осмыслить, но Хане вздохнуть не дает. Говорит, говорит без конца.

Перельман снова становится нормальным человеком.