История моей жизни

Изредка Егоровы по случаю праздника или именин устраивают так называемые "большие вечера". Тогда собирается почти вся русская колония. Приходят агенты сахарозаводчика Бродского, основавшие здесь первую базу, является единственная женщина-врач Брейтман, пожилая особа с грустными глазами и маленьким, почти безгубым ртом. Калмыков называет ее "девушка на возрасте". Посещает Егоровых и сам Каров - хорунжий и командир казачьей сотни, обслуживающей Лессара, а также Калмыков и товарищ его по охоте.

Незаметно подкрадывается новый, тысяча восемьсот девяносто первый год. Егоровы к событию готовятся со всею старательностью.

Между нами идет складчина.

Еще за два дня до наступления праздника Анна Михайловна - жена Егорова, молодая здоровая блондинка с толстой светлой косой, приступает к заготовке колоссального количества пельменей посибирски.

Каров привозит полный курджум вина. "Калмыков достает фрукты, коньяк и ликер для крюшона. Я готовлю "Портного" Никитина и "Папашу" Некрасова. Вообще к Новому году готовится вся колония, решившая встретить Новый год, "как дома".

Ввиду большого наплыва людей Девятое предоставляет нам обширное помещение конторы.

Все готово. Длинный стол накрыт свежей белой скатертью, и алмазно поблескивают расставленные рюмки и бокалы. Внушительно глядит шеренга бутылок с красным и белым вином.

Калмыков стоит перед большой суповой миской, приготовляя крюшон.

Собираются гости. Все одеты по-праздничному. Даже Калмыков снял свою неизменную косоворотку и нарядился в синий костюм, очень идущий к его лицу.

По общему желанию решено сначала дать "концерт", а ровно в одиннадцать, за час до пришествия Нового года, сесть за стол.

Открываю вечер я. Мой "Папаша" нравится, и публика горячо аплодирует. Без конца читаю, декламирую и пою. А затем меня сменяет Калмыков. Он садится за небольшой чайный столик с несколькими чистыми листами писчей бумаги. В руке у него рисовальный уголек.

- Моментальная фотография! -- громко объявляет Калмыков. - Прошу быть спокойными и делать веселые лица. А главное - не обижаться. Карикатуры рисуют и на королей... Итак, приступаю.

Калмыков проводит угольком несколько линий, а затем встает, снимает лист, прячет нарисованное и обращается к собравшимся:

- Сейчас вы увидите нашу прекрасную женщину-врача, всеми нами уважаемую Берту Наумовну Брейтман. Музыка, марш!..

Я запускаю два пальца в рот и насвистываю "болгарский гимн" с таким увлечением, что многие затыкают уши. Калмыков высоко поднимает набросок. Публика сначала сдержанно, чуть слышно роняет смешки, а потом не выдерживает и разражается многоголосым хохотом.

Даже cама Брейтман прыскает, взглянув на свое изображение.

Меня удивляет быстрота, с какой сделан рисунок, и поразительное сходство с оригиналом, несмотря на смешные, уродливые и ломаные линии.

После первой карикатуры следуют другие. Сережа меня совершенно затмевает. Но самое интересное он показывает последним номером.

- Прошу сейчас быть особенно внимательными, - обращается Калмыков к публике. И вслед за этим поднимает только что набросанный рисунок, изображающий императора Александра третьего, снимающего с эмира бухарского штаны.

Этот рисунок встречается сдержанным и немного робким смешком.

Но когда Калмыков показывает второй рисунок, изображающий бухарский народ совершенно голым, подносящим своему повелителю новые штаны, в зале раздается дружный хохот.

Этим заканчивается вечер, и гости садятся за стол.

Сегодня - Новый год. Контора закрыта, но воспользоваться днем отдыха нет никакой возможности: на дворе бушует ненастье. С невидимого неба падает холодная и колючая смесь снега с дождем.

Дверь в моей сакле закрыта, и два стеклянных квадратика наверху матовыми пятнами вырисовываются на темном фоне двери; в моей комнате до того темно, что с утра приходится зажигать свечу.

Все участники вчерашнего пиршества прячутся в своих конурах и не подают признаков жизни.

Один только раз ко мне стучится Анна Михайловна, просовывает в полуоткрытую дверь миску с пельменями и быстро скрывается.

Буря усиливается. Порывы ветра с такой силой бьются о дверь, что приходится накинуть крючок. Все, чем можно накрыться, тащу к тахте. Даже срываю со стола скатерть, данную мне на время Егоровой. Закутываюсь и стараюсь согреться.

Долго лежу неподвижным комочком, укрывшись с головой, и обогреваю себя собственным дыханием.

Становится покойнее. Перестаю дрожать и ляскать зубами.

Медленно тянется время. Хочется есть. Высовываю из тряпья руку, нахожу миску с пельменями и этим питаюсь.

Теряю понятие о времени. Не знаю, что сейчас: день, утро или ночь. Является желание встать, выйти из сакли и постучаться к Калмыкову; но там, за моей стеной, страшными голосами кричит ненастье, и у меня не хватает решимости.

Лежу, прислушиваюсь к воплям бури и постепенно, убаюканный завыванием ветра, засыпаю.

Кто-то стучится в дверь. Прислушиваюсь. Нет, это не ветер.

Ко мне стучится человек.

Торопливо встаю. В сакле светло. Не слышно метели.

Открываю дверь. Входит Анна Михайловна.