История моей жизни

- Вот этта, значит, - журчит ефрейтор, - убили разводящего, а часовой остался. Остался этта он и ждет смены. Ладно. Во этта он, отделенный с рядовым идут. Для смены, стало быть. АН не тут-то было: часовой смены не принимает: "Разводящий поставил - пущай разводящий и сымает". Что тут делать? Пошел отделенный и донес фельдфебелю, а фельдфебель ротному. Пошел сам ротный. "Ты почему, такой-сякой, смены не принимаешь?" - "Никак не могу, ваше благородие, без разводящего", - ответствует часовой. - "Да ты знаешь, что разводящий убит?" - "Так точно, знаю, а только без дозволения его императорского величества царя-батюшки смены не приму". Как сказал этта часовой, - ротный живым манером повернул назад да прямо к командиру полка. Так, мол, и так, ваше высокоблагородие, часовой с ума сошел, смены не принимает. Дозволения государя ждет. "Извините, господин поручик, - говорит ему полковник, - часовой не с ума сошел, а рассуждает правильно, по уставу нашему военному". - "Что же делать?" - спрашивает ротный. - "А вот что: бить депешу в самый Питер к царю". Ладно. Вот этта пошла депеша, а часовой - на посту. Пятеро суток, скажем, простоял, и вдруг от царя ответ: "Приказываю верного слугу моего, солдата Ивана Прыткова, с часов снять, из царской казны моей двадцать рублей выдать и произвести в ефрейторы..." Вот каков был часовой! - заканчивает рассказчик.

Солдаты поднимают головы и от восторга вздыхают.

- Сейчас же, стало быть, и нашивку ефрейторскую получил? - допытывается один из слушателей.

- Нет, часовой нашивки не получил, - глубоко вздохнув, отвечает ефрейтор.

- Почему не получил?

- А потому, что помер. Пятеро суток, скажем, простоял без пищи, ну, и свалился... А то еще такой случай, - добавляет солдат, намереваясь начать новый рассказ.

Перестаю слушать. Мне хочется вернуться к моим прерванным мыслям, и я гляжу на усеянное звездами черное небои прислушиваюсь к тишине необозримой пустыни.

Не знаю, что меня разбудило: солнце ли, уже порядком припекающее барак, или шум голосов обитателей карантина, но просыпаюсь я весь в поту и с тяжелой, затуманенной головой,

В первый момент я никак не могу собраться с мыслями и тупо гляжу на одиноко разметавшуюся фигуру татарина на противоположной наре.

Быстро поднимаюсь я с жесткого ложа, тру глаза и силюсь припомнить что-то, и в этот момент я слышу обращенный ко мне голос еврея:

- Вы уже проснулись? Ну, так идите сюда: вам-таки тоже надо будет подписаться.

При первых звуках этого голоса мне все становится ясным, сознание возвращается, и я догадываюсь, о чем говорит еврей. Еще вчера им было решено написать прошение на имя начальника Закаспийского края об освобождении нас из каратина. Мысль эту большинство одобрило, и вот теперь прошение, уже, должно быть, написано, и еврей собирает подписи.

Я оглядываюсь: у входа на обычном месте не вижу индуса.

Нет его среди собравшихся.

Не спеша слезаю с нары, и в это время индус в сопровождении солдата входит в барак. Я бросаю на него беглый взгляд, и тревожное чувство овладевает мной.

Индуса узнать нельзя: лицо потемнело, губы синие, глаза расширены, весь согнулся, точно под тяжестью, и дрожит крупной холодной дрожью.

С испугом в глазах следят за индусом остальные обитатели карантина. Животный страх искажает лица сбившихся в тесную кучу временных жителей барака.

Индус от боли и холода ляскает зубами, торопливо взбирается на нару, ложится и старается уйти всем телом в узкий халат.

Его бьет лихорадка, и в наступившей тишине отчетливо раздается зябкое ууканье и лясканье зубов.

- Надо будет нам всем перебраться на другую нару, - говорит полуинтеллигент.

В его голосе я уже не слышу обычной иронии и веселой шутливости.

- Скажите, какой план придумал! - сейчас же откликается еврей. - Холера прыгает через тысячи верст, так что ей значит перейти через нару... Нет, надо сегодня же отправить прошение по телеграфу, И больше ничего.

- Погодить бы надоть, - солидно замечает старообрядец,может, это-не холера...

- Ах, оставьте пожалуйста! - нетерпеливо перебивает его еврей. Слепой, и тот вам скажет, что это - холера. Я еще на рассвете, когда индус стал выбегать из барака, знал, что это холера.

Еврей умолкает, задумывается, а через минуту обращается к полуинтеллигенту и говорит ему тихим, упавшим голосом:

-Знаете, что я вам скажу? Надо телеграфировать в Петербург на имя министра... Но какого министра?.. Ах, боже мой, я говорю, как маленький!..

Еврей вдруг вскакивает на нару и кричит исступленным голосом:

- Какой там министр! Сам бог уже нам не поможет... Вы видите, что там делается на наре? Там стоит смерть и кладет на нас печати. Но я вас спрашиваю, за что? За что нас осудили на смертную казнь? А? Я вас спрашиваю... Не надо прошения!.. На что нам? Разве мы не можем умереть без прошения?..

Еврей рвет бумагу на мелкие клочки и в изнеможении опускается на нару.

Долго сидит еврей в скорбной позе, закрыв лицо руками, а мы все, как овцы на пожаре, сгрудились тесной группой и глаз не спускаем с индуса, бьющегося на наре, точно рыба, выброшенная на берег.