История моей жизни

- А реактор все же одно стихотворение принял... То самое, что про Кольцова...

- Правда? - невольно вырывается у меня. - Неужели взял?..

- Не только взял, но просил вас завтра к двум часам притти в редакцию...

Волна внезапно вспыхнувших мыслей и разнообразных ощущений возносит меня, кружит, ввергает в бездну и вновь поднимает.

Мое предстоящее свидание с редактором волнует весь дом Христо, Даже бабка и та заинтересована. Шмыгает носом, припавшим к подбородку, тонкими губами жует какие-то слова и о чем-то хлопочет. Оказывается, старуха советует обуть меня.

Христо и Анюта роются в большой семейной корзине - ищут серые лоскутки для починки моих лохмотьев.

За полчаса до назначенного времени выхожу из дома.

Бросаю на себя взгляд со стороны и вижу типичного босяка небольшого роста. Шлепают задники просторных опорок, узенькие брючки со свежими заплатами на коленках обтягивают ноги, а буйные кудри не могут вместиться в плоскую и легкую шапчонку. Сам я взволнован до крайности. Сердце мечется в груди, а в мозгу хаос невыношен..ных мыслей.

На углу Садовой и Братского переулка стоит белый двухэтажный дом. Поднимаюсь по лестнице и останавливаюсь перед дверьми редакции. Большими черными буквами на белом поле обозначено название газеты. Медная дверная ручка и звонок. Все в порядке.

Надо только позвонить, и все станет ясным. Но я робею. Силы оставляют меня. Хочется, чтобы дверь сама собой открылась и чтобы кто-нибудь толкнул меня в спину.

Бегут мгновения. В ушах звон. Не помню как, но я чуть-чуть дергаю рукоятку звонка. Кто-то приоткрывает дверь. Предо мною интеллигентное лицо в очках.

- Тебе чего?

- Мне велели сюда притти... Я - Свирский...

Шире раскрывается дверь. Вижу плотного человека средних лет.

- В таком случае войдите.

С легким поклоном переступаю порог. Редактор протягивает руку и коротко произносит:

- Розенштейн.

Окончательно теряю голову и осторожно пожимаю протянутую руку.

Входим в большую светлую комнату, свежеоклеенную серыми обоями. Розенштейн внимательно и с нескрываемым любопытством оглядывает меня. Он опускается в кресло перед письменным столом и предлагает мне сесть.

- Вы нигде раньше не печатались? - обращается он ко мне.

- Нет...

- Вы еврей?

Утвердительно киваю головой.

- Странно, ужасно странно... Первый раз в жизни встречаю подобное...

Розенштейн встает, делает несколько шагов по комнате и снова садится.

- Скажите, вы давно в таком положении?

- С восьмилетнего возраста, - отвечаю немного раздраженно.

Вопросы Розенштейна, его подозрительные взгляды, настойчивое любопытство бьют меня по лицу, и горячей влагой наполняются глаза мои. Но тем не менее ему удается вызвать меня на откровенность.

Рассказываю о моем беспризорном детстве, о скитаниях, о пройденных безграничных пространствах, о тюрьмах, о притонах и об иных жутких местах, где побывал я, выброшенный из жизни.

Розенштейн слушает меня с напряженным вниманием, а моментами с заметным волнением. То он сожмет в руке остроконечную русую бородку, то не спеша протрет очки-и я замечаю мелкую дрожь в его руках, - а то встанет и по диагонали несколько раз пройдет по комнате. Кончаю. Нет больше вопросов. Наступает молчание.

Редактор роется в папке, достает длинную полоску бумаги, исписанную моей рукой, и спрашивает: - Что навело вас на мысль написать это стихотворение?

- Сам не знаю, - довольно бойко отвечаю я.

- Вы, значит, не знаете, что в этом году исполняется пятьдесят лет со дня смерти Кольцова?

- Нет, не знаю... Но я люблю Кольцова.

- Теперь мне известно, что вы нигде не учились... Вы ужасно малограмотны. Вот посмотрите...

Розенштейн показывает мне мою рукопись.

- Здесь больше ошибок, чем слов. Кроме того, вы пишете: "не от бури лес зашумел листвой"... Уж кому-кому, а вам должно быть известно, что не все леса лиственные. Но все это пустяки. Придется мне как следует править, если вы будете у нас сотрудничать.

Прислушиваюсь к сердцу и не ощущаю его. Все во мне замерло, притаилось. Так бывает в природе перед летней грозой.

- Одну минутку, - обращается ко мне редактор, видя, что хочу встать.

Он подходит к высоким белым дверям смежной комнаты, слегка приоткрывает их и зовет: - Аня!

- Иду, - откликается женский голос, и в солнечном просвете появляется фигура стройной женщины - брюнетки с гладкой прической на косой пробор и пышным узлом волос на затылке.

- Познакомься... Автор стихотворения "Памяти Кольцова"...

Черным блеском обдают меня глаза женщины.

- Анна Абрамовна - секретарь редакции и моя жена, - добавляет Розенштейн.

В тяжелом смущении встаю и первый протягиваю руку.

- Как это тебе нравится - еврейский бродяга?.. Первый раз встречаю такое странное явление.

- Вы давно занимаетесь поэзией?

Прежде чем ответить, я стараюсь вобрать в себя звуки ее голоса - не услышу ли я в них насмешку. Но серьезное выражение лица и благожелательная улыбка на мягко очерченных губах успокаивают меня, и я в немногих словах рассказываю Анне Абрамовне о моих давнишних попытках стать писателем.

- Если бы я знал грамматику, я, может быть, написал целую книгу, - тихо заканчиваю я.