История моей жизни

Розенштейны многозначительно переглядываются между собой.

Чувствую, что заинтересовал их, и смущение понемногу оставляет меня.

- Из того, что вы мне рассказали, видно, что вы хорошо знаете быт тюремный, трущобный и вообще всякое босяцкое житье. Вот о чем вам следует писать. Мы с Анной Абрамовной поможем вам в смысле грамматики и слога. А кроме того, если откажетесь от вашей ужасной жизни, вы сможете и приодеться и вообще принять приличный вид.

Чудесной музыкой действует на меня речь редактора.

Неужели это правда?.. Неужели я поворачиваюсь, лицом к жизни?.. Неужели окончен мучительный путь, и темное существование останется позади?..

- Благодарю вас... Никогда не забуду... - шепчу я и направляюсь к выходу.

Розенштейн догоняет меня в передней, запускает в жилетный карман два пальца, вытаскивает мелочь и сует мне в руку.

- Вы меня извините... Я бы дал больше, но боюсь, что вы пропьете...

На лестнице прихожу в себя. Сосчитываю шестьдесят копеек.

Все же больше поденной платы. А в взбудораженном уме встает вопрос: почему он меня принимает за пьяницу? С чего он это взял?

Выхожу на улицу. Мне кажется, что небо никогда еще не было таким нежно-голубым, а воздух таким легким и вкусным.

Одному не справиться с огромной радостью - надо скорее поделиться с единственным другом моим Федором Васильевичем.

- Ну, как?.. - кричит из раскрытого оконца Христо, завидя меня.

Торопливо, сбивчиво начинаю рассказывать. Федор Васильевич слушает меня с большим вниманием, а потом не выдерживает, снимает очки, отбрасывает в сторону работу, сдергивает с шеи аршинную ленточку, вкладывает в рубаху иглу, обмотав ее черной ниткой, и говорит:

- Уйдем отсюда на Дон, там поговорим как следует, а то придут бабы да ребятишки и помешают.

Я и сам такого же мнения, и немного спустя мы уже шествуем по Таганрогскому проспекту, направляясь к реке.

Вот и наше любимое место - песчаный берег, солнце, водная равнина, ажурная сеть железнодорожного моста и ни одной живой души.

Христо ласкает меня глазами и впитывает в себя каждое мое словo. Отвечаю на многочисленные вопросы и невольно приходится расширить рассказ о моем пребывании в редакции. Рисую перед моим внимательным слушателем образ Анны Абрамовны, подробно описываю просторный кабинет редактора, массивный письменный стол, серые обои с голубыми розами и длинненький лоскуток моей рукописи, щедро исправленной Розенштейном.

- Конечно, грамматику я не знаю, - говорю я, - это моя беда, но есть и другие исправления. Вот, например, у меня сказано: "не от бури лес зашумел листвой", а он исправил: "не от бури лес загудел кругом"...

- Это почему же? - спрашивает Христо.

- Потому, что не все леса лиственные.

- Ага, вот оно что...

- Да, дорогой Федор Васильевич, наше дело не легкое... Крепко приходится шевелить мозгами... Даже в голову не приходило, что в большинстве леса бывают хвойные... Ну, да это пустяки. Важнее всего то, что я принят сотрудником н уже имею предложение написать рассказы о босой команде и о всяких ростовских трущобах.

Христо вполне со мною соглашается, и мы приступаем к любимому нашему занятию - помечтать вслух.

Мгновенно исчезает действительность. Загорается новый мир, сияющий волшебными радостями, необычайными успехами, звонкой славой и такими небывалыми достижениями, что у меня сердце переполняется добротой к человечеству и неизъяснимой любовью к жизни. Мы с невероятной быстротой воздвигаем сказочные дворцы будущего, уничтожаем бедность и безграничным счастьем заливаем источники слез и злодейств.

Солнце, ушедшее на запад, и закатные огни на реке будят нас, и мы возвращаемся на землю.

Немного утомленные, мы медленно поднимаемся в город.

- А все же "зашумел листвой" мне больше нравигся, - тихо говорит Федор Васильевич.

- Но Розенштейн ведь настоящий писатель, да еще и редактор притом. Стало быть, ему лучше знать... - возражаю я.

Христо соглашается, и на этом разговор прекращаем.

Федор Васильевич будит меня. Делает он это осторожно и нежно. Топчется на одном месте в маленькой каморке, где я сплю, кашляет, шуршит бумагой и, наконец, не выдерживает и легонько дотрагивается до моего плеча.

Открываю глаза и тотчас же опускаю веки - золотая нить утреннего луча ожигает зрачки.

- Вставайте... Вы уже напечатаны!.. Ей-богу!... Вот и газета...

Быстро вскакиваю на ноги. От сна следа не остается.

Трепещет сердце, когда на листе развернутой газеты читаю: "Памяти Кольцова", а внизу мое имя: "А. Свирский".

Мне даже не верится... Неужели это я, и все, что вижу, есть действительность?.. Веселая буря закипает в моем сознании.

Сначала перечитываю мое первое напечатанное произведение про себя, а потом, напитав голос особенной звучностью, читаю вслух.

Заканчиваю подписью "А. Свирский". Во мне все смеется, и все существо мое переполнено радостью.

- Вот это я понимаю, - говорит Хрпсто, - н наружной стороной ладони проводит по глазам.

Легким и приятным сновидением становится жизнь.