История моей жизни

Педагоги с научным любопытством, как теперь я это понимаю, рассматривают меня, изучают, и каждый старается глубже заглянуть в мои глаза, увлажненные слезами.

- Я тебя спрашиваю, куда ты девал буквы? - падает на меня голос директора.

- Я их бросил... Простите меня...

- Куда ты их бросил?

- В нужник, - роняю я совсем тихо и сам удивляюсь собственной лжи.

Маленькое личико старика морщится. Он отступает немного назад, ладонями разглаживает бачки, достает из заднего кармана мундира платок, плюет в него, а затем обращается к учителям:

- Я говорил неоднократно, что самое скверное влияние имеет улица. К нам ворвалась улица и может заразить все училище... А тебе, - вдруг обращается он ко мне, и я вижу, как старик начинает дрожать от ненависти и злобы, - я приказываю исчезнуть навсегда отсюда... Слышишь?! Навсегда!.. Вон!.. визгливо кричит он и топает ногой.

Я напуган, измят, уничтожен. Ударяюсь головой об дверь, когда в страхе бросаюсь в бегство. И только, пробежав половину коридора, начинаю понимать, что со мною поступают несправедливо.

"Я же сознался!" - внутренне кричу я. И вдруг меня заливает горячая волна злобы. Бросаюсь обратно, со всей силой распахиваю дверь и бросаю учителям:

- Разбойники вы все!..

И с диким воем раненой собаки бегу вон. Я не плачу, а реву во весь голос.

С этими воплями я выбегаю на двор и натыкаюсь на Пинюка.

- Что с тобою?.. Кто тебя?.. Ну, успокойся, мальчик!.. Нельзя же так...

Припадаю головой к животу грузного добряка и сквозь колючее рыдание жалуюсь ему на директора. Долго не может понять меня курсант, всячески старается меня успокоить. И когда, наконец, ему это удается и он узнает, в чем дело, Пинюк вспоминает, что видел эти буквы в общежитии первокурсников.

Ради забавы курсанты притащили буквы и составили из них смешные слова.

В это время из училища выходит директор. Пинюк преграждает ему дорогу.

- Ваше превосходительство, этот мальчик не виноват. Буквы...

- Ничего слушать не хочу! - перебивает Пинюка Барский. - С меня довольно одного Нюренберга. Очага революции у меня не будет... Скорее институт закроем...

- Позвольте... - делает попытку заговорить Пинюк, но директор не дает ему.

- Прошу без возражения!.. А тебя, - обращается он ко мне, вцепившись острыми глазами в мое горло, - я сейчас в полицию отправлю...

Но меня уже нет. Слово "полиция" кнутом свищет над моей головой, и я бегу без оглядки, без передышки, по мягким пыльным улицам, оставляя далеко позади себя институт, единственное мое убежище, где я три года жил, питался, рос и мечтал.

21. ИЗГНАНИЕ

Не знаю, что сейчас: утро или день. Сижу на берегу Тетерева и смотрю, как солнце полощет лучи свои. Недавно прошел лед. Река широко распласталась и взбухла, а купаться еще нельзя: вода студеная.

Хочется есть. В институте уже, наверно, обедают. Припоминаю, как хорошо там кормят, и подложечкой начинает сосать.

Но до каких же пор я буду здесь сидеть? Надо итти. Тетя Сара часто говорит дяде Шмуни, когда с ним ссорится: "Кто сидит на месте, тот не замесит теста".

Встаю, окидываю взором речной простор, задеваю взглядом далекую рощу, покрытую зеленой фатой молодой листвы, и поворачиваю к городу. Теперь уже я не бегу, а тихо, по-стариковски, беру подъем Приречной улицы, сутулясь на ходу. Мне некуда итти, а я все иду, иду... и маленькие быстро меняющиеся мысли осами роятся в голове.

Вот Паненский плац, где стоит заколоченный театр, а совсем близко переулок Розенцвейгов.

Маятником хожу я взад и вперед вдоль хорошо мне знакомого дома, но войти не решаюсь. Уж лучше подожду: может, кто-нибудь выйдет. Перебираюсь на другую сторону прогуливаюсь до устали и кошу глаза на калитку. И наконец мое желание исполняется: из дома выходит Иосиф. Одет по-летнему: парусиновый китель, такие же штаны, на голове - белая фуражка с гимназическим гербом. Выйдя на улицу, маленький Розенцвейг на секунду останавливается, быстрым движением головы оглядывает переулок и, не заметив меня, пускается вскачь. Я окликаю его, он не слышит. Тогда во весь дух пускаюсь вдогонку и настигаю приятеля на самом углу.

- Здравствуй, Иосиф!.. Ты куда?

Розенцвейг останавливается, но прячет от меня глаза.

И я догадываюсь, что он давеча, когда вышел из калитки, нарочно сделал вид, что не замечает меня, и от этого предположения лицу моему становится жарко.

- Куда ты идешь? - повторяю я свой вопрос, желая убедиться в справедливости моей догадки.

- К Гурлянду, - тихо отвечает Иосиф, а затем, не глядя на меня, добавляет: - Ты к нам больше не ходи... Папа строго приказал прекратить знакомство...

Кривлю рот в улыбку, отворачиваюсь от Иосифа и медленно шагаю по панели.

Куда ни пойдешь, везде кушают. Через раскрытые окна домов слышу звон посуды, а когда прохожу мимо подвалов, вижу, как целые семьи сидят вокруг столов с набитыми пищей ртами.

"Я ничего не сделал скверного, а меня отовсюду гонят,мысленно жалуюсь я. - Ну, и пусть!.. А я пойду сейчас к сапожнику Нухиму - он богатый, продам ему сапоги свои и съем двадцать пирогов сразу. И никто меня за это бранить не станет: летом все дети босиком ходят".