История моей жизни

Когда Нухим сидит за работой, а окно открыто, его голова приходится вровень с панелью, и разговаривать с ним очень удобно.

- Я к вам по делу...

Сапожник поднимает широкую бороду с проседью, круглые очки, завязанные на затылке бечевкой, и спрашивает:

- Ты от кого?

- От себя... Хочу вам мои сапоги продать...

Нухим приподнимает верхнюю губу так, что плоский нос его зарывается в усы.

- Они тебе мешают?

- Да... в них жарко, и... тесные они очень, - слегка привираю я.

- А что твоя мама скажет?

- Моя мама давно умерла...

- Ну, а отец разрешил тебе продавать сапоги?

- Отец у меня живет в неизвестном городе. Так вы купите?

- добавляю я, чтобы прекратить неприятный допрос.

- Почему нет, если они еще сапоги?.. Садись, на чем стоишь, и сними их.

Сажусь ногами в комнату, а спиной к улице. Сапожник выплевывает в руку несколько деревянных гвоздочков, высыпает их в сардинную жестянку и освобождает из-под ремня старый башмак, лежащий у него на коленях подошвой вверх. Мои сапоги он рассматривает с большим вниманием и хвалит их.

- Чудесные сапожки!.. Из варшавской кожи. Когда-то они были новенькие... Ах, тридцать лет назад я тоже был молод и все зубы у меня находились в полном сборе. Сколько же ты просишь за эти... обноски? неожиданно заканчивает Нухим.

- Что дадите... не знаю...

- Хорошенькая коммерция, когда купец не знает, что стоит его товар...

Сапожник запускает корявые и обожженные лаком пальцы в бороду, нечесаную с тех пор, как выросла, и продолжает:

- Если бы ты был сын Скомаровского, я бы тебе за эти сапоги даже фигу пожалел бы дать, но я вижу, что тебя притащил ко мне далее [Далее - нищета. ], и три злотых я могу тебе отсчитать. Ты не думай, - спохватывается он, что я мало даю: три злотых - это девяносто грошей или сто восемьдесят полушек. Сосчитай-ка...

- Давайте, я согласен...

- Что ты торопишься?.. Я - не жених, а ты - не старая дева. Погоди немного: сейчас позову кассира... Ципе, ты здесь?!

Открывается дверь, и сначала просовывается большой острый нос, а вслед за тем входит маленькая женщина с темными пятнами на тощем лице. Она черными мышиными глазками пробегает по мне, по моим сапогам и по-кроличьи поводит носам и губой.

- Деньги есть у тебя? - спрашивает Нухим.

- Деньги? Смотря для кого и сколько...

- Три злотых хочу ему дать за его... голенища.

- А сапоги его собственные? - спрашивает Ципе, недоверчиво поглядывая на меня.

- Он их снял с собственных ног, и, значит, они ему принадлежат...

Объяснение Нухима успокаивает его жену, и я получаю полную горсть медных монет.

Два пирога - один с ливером, а другой с горохом - до того меня насытили, что, бродя по городу, ищу чего бы испить: икота одолевает. В левой руке у меня зажаты сорок копеек, и это обстоятельство меня больше беспокоит, нежели босые ноги, отвыкшие ступать голыми пятками по острым булыжникам мостовой.

Я знаю, что это очень солидная сумма, и даже думаю пойти к тете Саре и отдать ей эти деньги "на жизнь", но неожиданная встреча со старым другом Мотеле разбивает мое намерение.

- Ты откуда взялся? - кричит он мне издали.

Я несу ему навстречу улыбку сытого человека. Мы стоим на Чудновской улице у забора синагоги, где помещается талмуд торе, откуда и вышел сейчас Мотеле.

Он тоже босой. На нем длинный, в заплатах, сюртук; Мотеле отрастил пейсы. Меня немного смущает, что он выше меня ростом: а ведь недавно мы были одинаковы.

- Какой ты стал большой и... тонкий!..

- Мне уж исполнилось одиннадцать лет...

- И мне столько же!.. Слушай, - продолжаю я после коротенького, но тяжелого раздумья, - я ушел из института... Совсем ушел... Навсегда...

- Ты сам ушел?

- Н-нет... Понимаешь, тут какая штука вышла... Про меня выдумали нехорошее. А я ни в чем не виноват... Вот как мы стоим под этим небом... Не виноват... Понимаешь?..

Лицо Мотеле замыкается и становится суровым.

- Что выдумали? - холодно спрашивает он.

- Будто я... понимаешь?.. утащил буквы...

- Если бы я очутился на твоем месте, меня бы тоже выгнали...

- Ты что?.. Не веришь?.. - почти кричу я, готовый заплакать.

Не знаю почему, но я мучительно хочу, чтобы Мотеле мне поверил. Свободной рукой хватаю его за рукав, стараюсь ближе стать к нему и готов обнажить перед ним мое сердце, полное тяжкой обиды.

- Да слушай же!.. Там все уже знают, что буквы нашлись и что я не виноват... Меня, понимаешь, прогнал директор за то, что я назвал учителей разбойниками...

- Вот это ты-таки хорошо сказал!.. - вдруг восклицает Мотеле. Они-таки да, разбойники!.. По субботам курят, бороды бреют...

Мой друг оживляется, размахивает живыми длинными руками, и губы его корчатся в улыбке.

Я раскрываю ладонь и показываю ему мой капитал.

Увидав деньги, Мотеле застывает в изумлении.

- Ой, откуда у тебя столько денег?..

Рассказываю ему, как я продал сапоги, и предлагаю угостить его пирогами.

- Ты с чем любишь: с горохом или с ливером?

- С тем и другим, - коротко отвечает приятель и заранее облизывается.

Отправляемся на развал, где я кормлю друга. Потом идем на бульвар. Здесь торгуют сластями: мороженым, семечками, орехами, пастилой и маковыми лепешками.