История моей жизни

- Ничего... А мы издали покажем им, как подпрыгивают наши мячи, и... И еще: у меня имеется один знакомый гимназист, Иосифом зовут, богатый, - моя мама служила у них кухаркой... Но вот беда: у коров теперь шерсть крепкая не вырвешь...

- А у нас есть шерсть, - говорит заинтересованный Мотеле и кулаком вытирает мокрый нос.

- Где у вас шерсть?

- На чердаке лежит. Осталась от покойной козы.

Мы с воодушевлением принимаемся за дело.

Блестит недолгое осеннее солнце, и как будто становится теплей. На свалке много ребят. Все ищут старых калош и все лезут к нам в компанию. Один мяч очень удался, а второй никуда.

В полдень идем с Мотеле в город искать покупателей. За нами тянется ватага оборвышей. На Малой Бердичевской улице, неподалеку от гимназии, выбираем солнечное местечко и ждем появления гимназистов.

- Шимеле, ты с ними будешь говорить по-русски? - спрашивает Мотеле, знающий только два русских слова: "караул" и "беги".

- Конечно, по-русски, - отвечаю я, - дороже дадут.

Последнее я прибавляю в виде оправдания, потому что некоторые матери запрещают своим детям играть со мною из-за того, что я плохо говорю по-еврейски, а хорошо по-русски.

- На этом мальчике, - говорят про меня взрослые, - нет ни одной еврейской точки.

Наконец показались маленькие гимназисты-приготовишки.

Среди них узнаю Иоселе Розенцвейга. Он должен меня знать, потому что я два раза приходил на кухню к моей маме, когда она у них служила.

Перебегаю улицу и в сильном смущении обращаюсь к маленькому человечку, осыпанному медными пуговицами.

За спиной у него ранец.

- Господин Иосиф, - вежливо обращаюсь к нему, - не хотите ли купить арабский мячик? Смотрите, как он скачет...

Я изо всей силы перед самым носом Иоселе бросаю мяч о камень, и он у меня подпрыгивает выше одноэтажного дома.

Вмиг нас окружает толпа приготовишек. Мяч беспрерывно взлетает на воздух. Мое изделие имеет успех.

- Вот так мяч!.. Крепче камня!..

- Таким мячом собаку убить можно.

- Сколько хочешь? - спрашивает Розенцвейг.

- Десять грошей, - выпаливаю я.

- Ого, как дорого! - раздаются голоса.

- Хорошо, пойдем к нам... я маме скажу... А ты подождешь у калитки.

Я делаю знак Мотеле, чтоб следовал за нами.

Всю дорогу Иоселе играет мячиком, а затем он выходит на середину мягкой немощеной улицы, останавливается, движением плеча поправляет ранец, приседает для размаха и бросает мячик вверх. Мяч взлетает, но не очень высоко.

- Не так надо, - говорю я, - тебе ранец мешает, и сила у тебя деликатная. Дай-ка сюда... Сейчас покажу.

Крепко сжимаю левой рукой мячик, наклоняюсь лицом к земле, руку опускаю к ногам и гибким движением всего тела откидываюсь назад и бросаю мяч в небо. Черный шарик отвесно несется ввысь, а мы трое запрокидываем головы и с открытыми ртами следим за черной точкой. Мяч звонко падает на землю и подскакивает сажени на две.

Тогда я ловлю его одной рукой. Иоселе, белокровный и безгрудый, смотрит на меня с явным почтением.

- Видал, как у нас бросают?..

Чувствую свое превосходство и с вежливого тона перехожу на покровительственный.

Красивый белый дом с колоннами и высокие зеркальные окна.

Здесь живут Розенцвейги. Моя покойная мать уверяла, что Розенцвейги ее дальние родственники, но почему-то никто верить не хотел.

Мы долго стоим у калитки. Терпение лопается.

- А он не может зажилить мяч? - плаксивым голосом спрашивает Мотеле.

У меня тоже такие мысли, но я еще креплюсь.

- Пусть только посмеет! Все окна перебью...

Наконец калитка открывается, и мы видим кепку покупателя.

- Иди к нам, - приглашает меня Иоселе.

Наскоро уговариваю Мотеле подождать, а сам перелезаю через высокий порог калитки.

В просторном светлом сарае, куда привел меня Иоселе, вижу еще одного гимназиста - Якова, родного брата Иоселе. Он первоклассник и очень гордый человек.

- Сделай и мне такой мяч. Можно даже побольше, - серьезно говорит он, обращаясь ко мне. - А пока получи мои пять копеек: это я за него плачу. Завтра принесешь мой мяч, - еще получишь.

Мы с Мотеле счастливы. Едим вкусные гороховые лепешки, греемся в косых сентябрьских лучах и мечтаем вслух о нашем прекрасном будущем, когда наделаем тысячи тысяч мячей.

Дни стоят такие теплые, такие светлые, что мы, маленькие солнцееды, живущие на дне Черной балки, убеждены, что лето вернулось, и скоро потеплеет река, и мы снова начнем купаться.

Мы с Мотеле ищем старых калош. Желание заработать заставляет нас поднимать глубокие пласты мусора.

Мы до того измазаны, до того грязны, что даже наши товарищи по свалке смеются над нами.

- Если бы вы, - говорит один из них, - не были бы евреями, вас можно было бы принять за свиней...

Нам не везет: трудимся напрасно. Калоши, видимо, вывелись. Я в отчаянии. Досада гложет меня. Я так уверял товарища, что мы весь Житомир засыпем арабскими мячами, что мы будем сыты доотказа, что нас взрослые станут уважать, а в результате - ни одной старой калоши...

И вдруг новое предприятие. Наверху Черной балки, на самом краю обрыва, неожиданно появляются два гимназистика, и в одном из них я узнаю Иоселе Розенцвейга.

- Як тебе! - кричит сверху Розенцвейг.

В голосе слышатся слезы, и я лечу к нему.