История моей жизни

- Он настоящий артист, - отвечает за меня Анюта.

- Смеяться умеешь?

- Умею, - отвечаю я и тут же показываю.

Опускаюсь на корточки, откидываю назад чернокудрую голову, прищуриваю глаза, растягиваю раскрытый рот, и получается такая рожа, что все окружающее меня становится смеющимся.

Заливчато звонко смеются дети, указывая на меня пальцами, стонет и давится хохотом Анюта, смехом наполняются большие добрые глаза студента, и живыми улыбками мне кажутся солнечные зайчики,на белой стене галереи.

- Могу и плач показать, - предлагаю я, почувствовав успех.

- А ну-ка...

Показываю. И снова смех.

- Ну, нет, уж ты лучше смейся, - говорит студент и торопливо раскрывает альбом в парусиновом переплете.

Понимаю, что шевелиться мне сейчас нельзя, и застываю в позе хохочущего мальчугана. Но вскоре мне становится трудно сидеть на корточках и скалить зубы... А студент подбадривает меня, лихорадочно работая карандашами и резинкой.

- Сейчас отдохнешь... Еще немного.. Потерпи чуточку. Ну, вот, на сегодня довольно. Завтра придешь?

- Приду. А можно посмотреть?

- Когда кончу - покажу, - отвечает студент и захлопывает альбом.

- А теперь идем учиться, - приказывает Анюта, и мы направляемся к училищу.

Сидим рядышком за партой в пустом классе. Анюта учит меня писать палочки. Для меня это скучное и бесполезное занятие.

Заранее убежден, что никогда не научусь писать. Но зато Анюта очень довольна. Ей лестно быть учительницей, а больше всего ее радует моя покорность. Что хочет, то и делает со мною. Мою левую руку .привязывает полотенцем к спине, меня самого поминутно поправляет: то не так сижу, то неправильно держу перо, а когда вылезаю из линейки, она берет меня за ухо и приговаривает:

- Зачем вылез? Говорила тебе, что нельзя... Говорила!

Хорошо понимаю, что для Анюты я - живая игрушка. И все оттого, что я мал ростом. Моя учительница забывает, что мы с нею однолетки.

- Это, голубчик мой, не палочка... Это... червяки, а не палочки... Дай, я твоей рукой водить буду.

Анюта узкой и длинной ладонью обнимает мою короткопалую руку, велит прямо держать перо, и... выходит еще хуже. Голова учительницы прикасается к моей голове. Свободную руку она кладет на мое плечо, и мы. сливаемся в одно целое. Розовая мочка ее уха почти у самых губ моих, и, забыв, что она мне совсем чужая, я чуть слышно целую ее смуглую щеку.

- Как ты смеешь?

Учительница вскакивает и выходит из-за парты.

Внезапный стыд обжигает лицо мое. Хочу исчезнуть, уничтожиться и боюсь взглянуть на Анюту.

- Как ты осмелился?.. Разве можно так поступать с... женщиной.

В ее голосе я улавливаю примирительную ноту.

- Если тебе, - продолжает она, - я нравлюсь, и скажем, что ты даже влюблен, - все равно не смеешь целоваться, пока не объяснишься в любви.

- Я умею объясняться, - кричу я, окончательно успокоенный.

Анюта подходит к окну, выпрямляется, делает повелительный %ab рукой и приказывает:

- Объяснись... я требую... Ну!..

Изо всех сил напрягаю память, чтобы повторить слова книжных героев, но в голове кружится одна и та же фраза: "По улицам слона водили, как видно напоказ"... И больше ничего.

Гляжу на учительницу, на ее выжидающую позу, замечаю, как от нетерпения у нее раздуваются крылья продолговатого носа, краснею, пальцами рук ловлю воздух, и... вдруг чьи-то торопливые шаги в соседнем классе, а вслед за этим в дверях показывается сам заведующий.

На нем все в порядке - черная шелковистая борода разглажена, белый китель с блестящими пуговицами сверкает чистотой, но лицо бледнее обыкновенного, а в темных глазах мерцает беспокойство.

- Анюта, ступай в комнаты: в городе погром.

Для меня этих слов вполне достаточно, чтобы в одно мгновение очутиться на улице. Но как быстро все здесь изменилось и стало по-другому. Кто прибил, кто снизил жизнь...

Дрожащие руки закрывают окна; в нижних этажах захлопываются ставни. Детей не видать... И это в солнечный летний полдень.

Стою посреди Базарной улицы и всматриваюсь в даль. Там, далеко, предгрозовой тучей движется черная живая масса. Вот уже доносится рев, вой, буйный посвист и слышится звон разбиваемых стекол. Позади меня мертвая жуткая пустота. Хочу бежать, но не могу: окован страхом. В мое маленькое тело врывается крупная холодная дрожь, и, чтобы не стучать зубами, я крепко сжимаю челюсти.

Ураганом несется погром. Все ближе и ближе придвигается буря. Я уже вижу отважных грабителей, радостно преступающих закон человеколюбия... В грязных лохмотьях, с искаженными лицами врываются они в жилые гнезда, бьют стекла, уничтожают домашний скарб, превращая бедняков в нищих.

Погромщиков, быть может, не так много, но в моих испуганных глазах толпа вырастает в человеческое море, заливающее мир.

- Бей жидов!..

Дзинь!..

И снова вдребезги разбиваются окна, и шумнее становится неистовство нападающих.

Одесская босовня гуляет... Минутная власть человека над человеком дает бодрость, отвагу и веселую жестокость...

- Бей жидов!..

Из раскрытых окон вылетают пух и перья разрываемых перин и подушек. Ветер поднимает все это, кружит над домами, и получается снежная метель среди летнего солнечного дня.