История моей жизни

Николай стоит в нескольких шагах от меня. Я вижу его протянутую руку, украшенную сверкающим белизной накрахмаленным манжетом, и большую запонку.

У меня к горлу подкатывается горький ком, в глазах мелькают красные стрелы, от волнения сгибаются колени, я весь дрожу от безудержной ненависти к этому человеку.

Поворачиваю назад с тем, чтобы бежать, пока не поздно, и вдруг замечаю у самых ног большой осколок зеркала в палец толщиною. Наклоняюсь, поднимаю тяжелый кусок стекла и... неожиданно для самого себя изо всей силы бросаю его в Николая, а сам подбегаю к подвалу Тарасевичей и лечу вниз. Дверь распахиваю всем туловищем и падаю к ногам самого хозяина.

- Эх, як хлопчика злякалы, биcовые подлюги, - слышу над собой голос столяра. - Пойдь в куток - тамо Петрусь сидит... Пойдь, хлопчик...

Встаю и понемногу начинаю соображать. Подвал, к крайнему моему удивлению, переполнен евреями обоего пола и всех возрастов.

Запоминаю старшую дочь Мирьям - Хаве, красивую смуглую женщину.

Она стоя кормит грудью . ребенка и безостановочно раскачивается взад и вперед. С одной стороны трехлетний мальчуган обеими ручонками цепко держится .за ее ветхую юбку, а с другой девочка постарше сосет палец, старается плотнее прижаться к матери и глядит испуганными глазами в одну точку. А рядом женщины, еще дети и мужчины, молодые и старые... Беженцев так много, что вся мастерская занята и нет почти прохода. Многие взволнованы до того, что по лицам их пробегает судорога и в глазах застывает .испуг; а некоторых бьет лихорадка, и они зябко ляскают оскаленными зубами. Шум и крики, доносящиеся с улицы, на этих одержимых страхом людей действуют с такой силой, что они окончательно теряют рассудок... И тогда петина мама успокаивает их:

- Не бойтесь, пожалуйста... Сюда никто не войдет... Вы сами видите, сколько икон я расставила на окнах,.. не посмеют напасть на христиан...

Старики и женщины благодарят хозяйку низкими поклонами и просящими улыбками. И трясутся седые бороды, горбятся костлявые спины и текут безмолвные слезы...

Петя сидит у "себя" за печкой. При моем появлении мальчик хватает костыли и скачет мне навстречу. Он рад моему приходу и, по обыкновению, осыпает меня быстрым мелким говорком:

- Вот молодец, что пришел!.. Видел, сколько к нам жид... евреев набежало?.. Мама не позволяет ваших жидами называть... Их батя защищать будет... Сначала соседка с ребятишками прибежала, а потом - во сколько... Мама иконами все окна заставила... Теперь погромщики не могут к нам войти... Правда, ведь не могут? Правда?

Не дождавшись ответа, Петя продолжает:

- А ежели посмеют, батя им задаст...

Не успевает Петя договорить, как многочисленная толпа разъяренных людей с ревом обступает окна подвала, а в дверь раздаются громкие удары.

- Открывай, покеда не вышибли! - слышится за дверью чей-то пьяный голос.

Укрывавшиеся немедленно поддаются панике, и я впервые вижу предел человеческого унижения и беспомощного отчаяния. Собака, извивающаяся у ног хозяина, заносящего над нею плетку, не так жалка, как эти люди, умоляющие о спасении. Сколько рук, протянутых к хозяйке дома, сколько искаженных лиц, и какая унизительная, трепетная покорность!..

А перед подвалом собирается гроза. И снова дрожат каменные стены подвала от сильных ударов в дверь.

- Геть, паршивцы! - слышится громкий и уверенный голос Тарасевича, и он сам открывает дверь.

В подвал проникает буйный рев злого дня. Много голосов кричат одновременно.

- Гони жидов!.. Мы тебя не тронем...

- Ты кто - хрестианин?.. Зачем проклятых укрываешь? А!..

- Ты погляди, что с нашим молодым хозяином сделали... Православную кровь проливают, гадюки, не нашей веры...

- Геть, кажу вам!.. - покрывает всех голос Тарасевича.

Петя уже не храбрится. Его маленькое личико бледнеет, дрожит остренький подбородок, а в голубых глазах накапливаются слезы.

Евреи перестают дышать и становятся ниже ростом.

Там за дверью начинается борьба. Толпа наступает и хочет ворваться к нам в подвал. На помощь хозяину спешат подмастерья, вооруженные длинными и толстыми брусками. На улице шум усиливается.

- Тащи его за усы! Какого черта смотреть...

- Дорогу дай, хохлацкая образина!..

Мы с Петей высовываемся из-за печи, пригибая головы к полу, и сквозь окна наблюдаем за ногами бунтующих людей.

Среди опорок и рваных галош и просто босых ног я улавливаю крепкие хорошо сшитые сапоги и ботинки на пуговицах...

- Посмотри, какая обувь хорошая на погромщиках, - говорю я Пете.

- А ты думал как... И порядочные люди против ваших идут... Глянь-кось, - вдруг меняет тон Петя, - бегут... Ей-богу, удирают!.. Вон мой батя какой молодец!

Сотни ног рассыпавшимся частоколом носятся и мелькают мимо окон. Слышны свистки полицейских и цоканье конских подков о каменные кубики мостовой.

Вместе с убегающими ногами удаляется и становится едва слышным только что гремевший водопад людских глоток. И наступает приятная ласкающая тишина.

- Ну, годи... Нема погрома... Градоначальник приказал закончить... отдуваясь и тяжело дыша, заявляет вернувшийся к нам Тарасович.

Евреи выпрямляются, и я вижу, как страх сползает с их плеч.