История моей жизни

Зайдеман возвышает голос до крика, и мне становится страшно: боюсь, что он сошел с ума. Но вдруг он затихает и, чиркнув по стене серной спичкой, зажигает маленькую нашу лампочку и подносит свет к моему лицу.

- Тебя тоже били?.. Да?..

- Нет, я спрятался.

- Спрятался? Ты-таки хорошо поступил: могли убить... А у меня, ничего не вышло... Как я упрашивал Леву!.. Ах, как я его упрашивал... Давай, говорю я ему, запрем товар, а сами уедем за город... А он - ни с места... Ну, ну, так ему показали, что значит быть храбрым...

- А хозяйка? - осторожно спрашиваю я.

- Хозяйка? Так она ведь такая же сумасшедшая, как он - сам Лева! Как стали подходить погромщики, она, знаешь, что сделала? Стала бросать в них яблоками, как бросают камни... Ну, и тут началось... Эти дешовки не посмотрели, что ойа маленькая, слабенькая женщина... Набросились, разорвали на ней одежду, а один босяк, я его знаю - Васька Мухомор - ударил ее по лицу железной подковой и вышиб глаз... Она упала и покатилась вниз по каменным ступенькам.

- А где был дядя Лева? - спрашиваю чуть дыша.

- Ох, о нем рассказывать три дня и три ночи... Кто бы мог подумать, что еврей способен дойти до такого безумия!.. Он один вздумал вступить в битву с этой сворой бешеных собак... Выскочил на панель, врезался голымл руками в толпу и свалил с ног предводителя шайки... Вначале оборванцы растерялись; тогда что делает мой Лева? Бросается к погребу, хватает железный засов и опять поднимается к погромщикам... И... нет, не могу!.. Я этого не выдержу... Нет, нет!..

Давид срывается с места, хватает себя за голову и, раскачиваясь из стороны в сторону, принимается выть.

Вижу тень на стене, огромную и уродливую, и едва сдерживаюсь, чтобы самому не зареветь.

Проходит несколько бесконечно долгих минут. Давид понемногу успокаивается, садится на прежнее место и снова приступает к рассказу.

- Чтобы так били человека!.. Если Лева останется живой - это будет чудо... Но что я мог сделать с взбесившимся стадом зверей?.. Я вымаливал у них жизнь брата, плакал, падал на колени; а они терзали его, рвали на куски... Били ногами, били по лицу, по глазам... Он весь в крови, голова изранена, изо рта хлещет кровь, а они все бьют, бьют, топчут его... Но лучше оставим это!.. Нельзя прикасаться к таким ранам... Завтра пойдем в больницу, и если мы его найдем живым - будет великое счастье...

На этом Давид заканчивает и утихает. Мы долго молчим. Мне хочется рассказать Зайдеману, как я порамил Николая Амбатьелло, но не решаюсь. А потом, спустя немного, я не выдерживаю и начинаю издалека:

- Я все время был у Тарасевичей.

- Кто они такие? - нехотя спрашивает хозяин.

- Рабочие... столяры...

- Евреи?

- Нет, настоящие русские... с иконами... Они у себя в мастерской много народу спрятали.

- Это тебе приснилось или им заплатили?

- Что вы!.. У кого там могли быть деньги... Прятались самые что ни на есть бедные.

- Откуда ты их знаешь...

- Кого?

- Да этих Тарасевичей?

- О, я давно с ними знаком. Их старший сын Петя - мой товарищ...

- Какие-то вчерашние сны рассказываешь ты мне, - ворчливо замечает Давид, занятый собственными думами, и низко опускает голову.

- Совсем не сны... Честное слово, правда... Я еще, если хотите, могу вам рассказать самое страшное...

И подгоняемый желанием поделиться тайной, я излагаю происшедший со мной случай наиподробнейшим образом, вплоть до сцены с квартальным надзирателем.

За идем ан все время слушал меня безучастно, но когда я дохожу до места, где квартальный говорит о тяжелом ранении и о том, что Николая свезли в больницу, - он быстро выпрямляется, заглядывает мне прямо в глаза, укоризненно качает головой, щелкает языком и вообще наводит панику.

- Несчастный, что ты наделал?.. Ведь это может вызвать второй погром!..

- А зачем он приказывал своим булочникам участвовать в погроме... Ведь я же все это видел, - возражаю я.

- Так-то оно так, но, знаешь, что я скажу? Тебе придется исчезнуть и не показываться им на глаза: поймают тебя булочники, и попрощайся с жизнью. Будь осторожен.

- Да я никогда по Тираепольской ходить не буду.

- И хорошо сделаешь... Ты давно здесь?

- Очень давно... еще светло было...

- Наши господа дома?

- Никого нет. Здесь была одна Хася, и та собрала какие-то вещи и уехала на дачу.

- Школу не тронули?

- Нет... но окна с улицы все выбиты, и камни валяются на полу... Я даже боюсь войти туда.

- Ах, негодяи, даже училища не пощадили... Пойдем, посмотрим...

Давид со стены снимает жестяную лампочку и направляется к классам. Я следую за ним. Вот он открывает дверь и не без опаски переступает порог.

Впереди четыре пустых квадрата разбитых окон. В них глядит теплая летняя ночь, и мы чувствуем тишину безлюдной улицы.

Давид делает еще шаг и вдруг издает короткий, но такой страшный крик, что у меня спина холодеет и ноги ослабевают. В то же мгновенье кто-то вышибает из рук Давида лампочку. Она падает на пол и гаснет.

- Караул!.. Убивают!.. - неестественным визгливым голосом кричит Зайдеман, пятясь назад, к двери.