История моей жизни

Потом подкатываю колоду к штабелю книг, взбираюсь наверх и хочу сбросить первый фолиант, - как вдруг становится темней.

Оглядываюсь - и вижу в просвете Анюту в беленькой пелериночке.

- Где ты пропадаешь? Ни тебя, ни Давида... Папа беспокоится... скоро начнутся занятия, надо привести училище в порядок, а служащих нет...

Соскакиваю с колоды, руками вытираю вспотевшее лицо, а сам думаю: "Противная девчонка... и за коим чортом ее принесло сюда..."

Анюта, увидев мое лицо, всплескивает руками и хихикает.

- Ты - настоящий трубочист, - сквозь смех говорит она. - Где ты измазался?.. Слушай, Шимеле, что я тебе расскажу, - успокоившись, продолжает она. - Благотворительный вечер прошел, блестяще... Мама рассказывает, что было много офицеров и генералов... Сам градоначальник посетил вечер, подошел к мадам Хаит, ручку поцеловал, выпил бокал шампанского и положил на серебряный поднос сто рублей... Вот он какой удивительный человек...

- А зачем он погром устроил! - перебиваю Анюту.

- Кто тебе это сказал?

- Все говорят... И Зайдеманы...

- Зайдеманы! - презрительно повторяет она, скривив рот и пожимая плечами. - Скажи лучше Давиду, что папа требует его к себе...

- Он не пойдет. И я не пойду... Мы уезжаем в Америку...

- И ты?!

У моей учительницы глаза становятся круглыми. Она поражена.

Мне хочется стать смелым и дерзким.

- Вам придется теперь русского сторожа нанимать, - говорю я.

- Почему? - тихо спрашивает Анюта.

- Потому, что все работающие евреи завтра уезжают в Америку. И я тоже... Там, в Америке, мы рассчитаемся с теми, кто от погрома не пострадал, - добавляю я и угрожающе потрясаю кулаком.

Анюта поджимает губы, сердито поворачивается и уходит.

Быстро взбираюсь на колоду, сбрасываю огромный том, с остервенением срываю переплет, складываю пополам весь комплект, с большими усилиями взваливаю газеты на плечо и бегу к Зайдеманам.

- Где ты взял? -спрашивает Давид и тут же догадывается, когда сбрасываю ношу на пол.

- Аи, аи, что ты наделал!.. Сегаль с ума сойдет. Ведь ты разрознил года...

- Я не боюсь... Все равно я уезжаю с вами в Америку... Уезжаю? Да?

Братья переглядываются, а я бегаю глазами по их лицам, ища подтверждения.

Маленькое молчание, а потом Лева обращается ко мне:

- Видишь ли... мы, конечно, рады будем, если тебе удастся реправиться в Америку; но взять тебя с собой и внести в наш семейный список мы не имеем права. Понял? Ну, вот... Теперь будем так говорить: до времени ты нас не знаешь, а мы тебя не знаем... Понял?.. Дальше... тебе, скажем, удалось спрятаться... В море живых людей капитан парохода не выбрасывает. Наше судно будет нагружено одними евреями... Что это значит? Это значит, что тебе не дадут погибнуть. Но в случае чего - ты на нас не указывай, а прямо говори: я, мол, сирота, одинокий мальчик и хочу в Америку. Ну, а там посмотрим... Понял?..

- Очень хорошо понял, - бодро отвечаю я, в полной уверенности, что Америка от маня не уйдет.

Надо хорошенько спрятаться.

Ночь бдения, тихих бесед, вздохов и слез. Не спит беднота.

Приближается час разлуки. Старики, больные и робкие остаются в Одессе доживать свой безрадостный век, а крепкие духом гитовы ринуться в неизвестность, сулящую свободу и достойное человека существование.

Мы тоже не спим. На большом сундуке, крепко обмотанном толстыми веревками, сидит маленькая сутулая старушка - мать братьев Зайдеманов. Она мигает красными ободками воспаленных век и плохо видящими глазами старается хорошенько наглядеться на своих сыновей.

Делать нам больше нечего: все уложено и упаковано.

Говорить не о чем. Скоро начнет светать. Мы ждем Беню - он должен подать дроги и отвезти нас в порт.

Поминутно выбегаю и прислушиваюсь, не стучат ли колеса. Хочу думать о себе и не могу. Знаю, что наступает для меня решительный час, что в жизни моей произойдет очень важное событие, а в голове путаются мысли, коротенькие и ненужные.

Гаснут звезды. На востоке появляются оранжевые полосы восхода. Где-то далеко за базаром громыхает телега. Это, наверное, Брик.

- Беня едет! - кричу я с порога.

И все приходит в движение. Старуха с помощью рук слезает с сундука. Все морщины ее маленького личика сбегаются к мягкому беззубому рту. Она быстро-быстро мигает красньши веками и протягивает сухие жилистые руки к старшему сыну.

- Лейбеле, - говорит старуха, - когда тебя избивали, ко мне прибегает Перелс и вопит: "Рохл, вашего сына убивают!" У меня ноги отнялись... Дышать стало трудно... А сейчас ничего... видишь, стою на ногах...

Она дрожащими руками гладит сына и беззвучно плачет.

- Мама, все к лучшему, - прерывающимся голосом говорит Лева и обнимает старуху.

Та припадает головой к пруди сына и шепчет жалобно и тихо:

- Лейбеле... Мой золотой Лейбеле...

В эту минуту старуха кажется мне маленьким, беспомощным ребенком. Слежу за выражением лица Левы и замечаю, как слеза катится стеклянным шариком по коричневому шраму и зарывается в усы.

С треском, грохотом и звоном подкатывают к нашему подвалу ломовые дроги.

- Тпрр... бисова дитына... - слышен сиплый голос Бени.