История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Я до сих пор не знаю, почему так сильно подействовала на меня смерть моей девочки. Ведь Нюша была такая же. Наверное, дело в том, что та умерла не на моих глазах. К тому же я тогда был моложе, поэтому не так поддавался ударам судьбы. Теперь же, на склоне жизни, я видел в Линочке как бы продолжение того, что я знал и любил в себе хорошего. В Тольке я тоже находил свои черты, но это те черты, за которые я сам себя ненавидел.

В коммуне мне оставаться больше было невозможно. Она теперь вызывала у меня ненависть, как бы отнявшая у меня сразу двух детей. К тому же соседи повседневно бередили наши раны, говоря: «Вот вам какое счастье-то, прибрал у вас господь ребят-то». Заглазно они зло смеялись над тем, что мы так убиваемся по детям: «Подумаешь, какие благородные, уж сколько дней ревят о своих опаздёрках».

Порой и у меня проскальзывала мысль: а как бы я стал дальше жить с маленькими детьми, ведь все равно мне было бы их не сохранить при таких кошмарных условиях, когда невозможно обеспечить их даже стаканом молока. Но мысли эти я гнал от себя: мне было еще тяжелее от сознания, что я, не имея возможности обеспечить детей необходимым, явился как бы убийцей своих милых малюток. Дав им жизнь, я не сумел ее сберечь. Все это представлялось какой-то невыразимой жестокостью: вот появились на свет существа, только начали жить и радоваться жизни и из-за того, что им не созданы условия, они на заре своей жизни погибли. Я знал, конечно, что по статистике всегда и везде, среди всех слоев населения какой-то процент детей умирает, хотя все они могли бы жить и все были хорошими для своих родителей. Но это меня не утешало.

Из коммуны мне надо было убираться и потому, что Ростов стал создавать около меня враждебное окружение, подговаривал соседей, чтобы они писали на меня заявления. По-видимому, он догадывался, что я, проведав о всех его делах, собираюсь что-то предпринять. Но ведь я теперь исключенный из партии, и с ним, членом райкома, тягаться мне было немыслимо. Поэтому я ограничился тем, что написал обо всем в Нижний Новгород, в КрайОГПУ[487]. Не знаю, получилось ли что из этого, так как я вскоре уехал.

Наконец, Ольга от потрясения едва держалась на ногах. У нее появились галлюцинации, она днем стала видеть перед собой Линочку. Надо было скорей убрать ее отсюда, где все ей живо напоминало детей.

Но куда ехать? Теперь я не видел никаких перспектив. Если бы можно было устроиться где-нибудь в городе так, чтобы достать к себе Леонида, то это, наверное, подняло бы мою энергию. Со смертью Линочки я остро почувствовал тоску о Леониде. Я верил, что будь он при мне, мне было бы легче переживать эту утрату. Вид же Тольки меня лишь раздражал. Я даже был как бы сердит на него, почему вместо Линочки не умер он, если уж кому-то надо было умереть.

Желание видеть около себя Леонида потянуло меня ближе к родине. Из коммуны мы на гроши, какие имелись, кой-как добрались до Шарьи. Между прочим, перед отъездом Ростов хотел забрать у нас швейную машину. Приезжал специально для этого в наше отделение, но придти ко мне у него решимости, видать, не хватило, прислал Зарубина. Я тому сказал: «Где вы нашли закон, что машины обобществляются?» Так он с этим ушел, и больше уж никто не приходил.

В Шарье мы продали самовар за 200 рублей и наняли попутчих до Никольска[488]. Там я имел в виду попортняжить до весны и потом на пароходе куда-нибудь уехать. Но ничего из этого не вышло: люди все были на лесозаготовках, а если которые и были дома, так шить им было не из чего: овчины делать не разрешалось, а мануфактуры в продаже не было. И мы попали в крайне тяжелое положение: ехать дальше было не на что и существовать здесь тоже нечем, оставалось хоть милостыню просить.

Отобрали еще из своих пожитков, что было можно, и вынесли на базар, чтобы выменять хлеба. То, что в нашем месте называют пирогами, у них — калабаны, а наши ковриги — човпаны. Так вот мы этих калабанов и човпанов выменяли около пуда да рублей 40 денег выручили. Надо было спешить с этим, куда-то двигаться.

Если бы не Ольга, то я, конечно, не задумываясь, двинулся бы в Нюксенский район. Но ехать туда с нею я считал невозможным, потому что это было бы неприятно жене, а также и Леониду. Другой вариант — ехать обратным путем в Леденгск в надежде устроиться рабочим на построенном мной заводе или же портняжить среди знакомого населения. Подводу я нашел с большим трудом, пришлось потратить на это несколько дней, а хлеб то тем временем все шел да шел. Нанял я подводу все же в направлении к Нюксенице и то по наличию денег на небольшое расстояние. И вот когда мы уже уложились на сани и ямщик вывел лошадь на дорогу, я все еще решал, куда же ехать? Скверное было состояние. Решил — в Леденгск, здравый рассудок взял верх. Зачем бы я приехал в Нюксеницу в таком положении, к тому же с Ольгой, оставить которую в ее теперешнем положении я, конечно, не мог, она была совсем больная. И Леониду мой приезд не принес бы пользы, скорее повредил бы.