История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

После того, как Цвыбак окончательно терроризировал бригадиров, он стал их спрашивать, когда они закончат сенокос. Они стали называть сроки 20–25 июля. Как он опять заорет на них: «Вы что, в тюрьму все захотели?» — и заставил подписать обязательство закончить к 15-му. И бригадиры подписали. Они не могли не подписать, для этого надо было иметь исключительное мужество.

Вернувшись в Вохму, Цвыбак, наверное, хвастал, как он «подвинул дело». Но фактически сенокос был закончен, конечно, не к 15-му, что было просто невозможно, а к тем срокам, какие называли бригадиры, и даже немного позднее.

При виде такого, с позволения сказать, руководства становилось грустно. Ведь это была форменная дискредитация советской власти и подрыв идеи коллективизации. Но вмешаться я, конечно, не мог: он мог бы тут же меня арестовать и заставить суд судить меня показательно, как контрреволюционера, проводящего агитацию против мероприятий советской власти. Ведь я был исключенным из партии, а он — секретарем райкома, руководителем района с 80-тысячным населением, соотношение слишком неравное. Или вот как осуществлялось райкомом руководство весенней посевной. Для каждого колхоза устанавливался календарный план, в какой день сеять овес, в какой пшеницу, в какой лен. В каждом сельсовете были из района уполномоченные, которые требовали неуклонного соблюдения плана независимо от погоды, и колхозники скрепя сердце в проливной дождь сеяли лен или пшеницу. А в результате пустующие поля. И руководство такого рода было, по-видимому, распространено широко, потому что на следующий год было издано специальное правительственное распоряжение о том, чтобы время сева не упускать, но считаться и с погодой и не игнорировать опыта старых колхозников. Ну и, конечно, посевная этого года прошла несравненно лучше.

Вскоре после возвращения в Леденгск я получил письмо от Федьки. Он и Леонид неоднократно запрашивали райком о моем местопребывании, и когда я вернулся, райком сообщил об этом Федьке, а он Леониду, поэтому я получил письмо и от него. Они мне пеняли, что я не писал о своем местопребывании, и я знал, что это плохо. Но что я мог писать, находясь все время в таком жалком положении, особенно Леониду, которому я должен бы посылать деньги на жизнь, но не мог этого делать, так как сам все это время находился перед угрозой голода. Мешало переписке и то, что я не имел уверенности в завтрашнем дне: иногда и написал бы, но не знал, буду ли я на том месте до тех пор, пока может придти ответ. Да и тяжело было писать о своем положении, а скрывать я его не мог бы.

Из их писем я узнал, что Федька — начальник Северной электроподстанции в Ярославле, что он женат и уже имеет сына, а Леонид учится в семилетке. Леониду я и теперь не мог писать всю правду, например, о том, что у меня было еще двое детей, ему узнать об этом будет неприятно. А Федьке я об этом сообщил в первом же письме и описал ему, как тяжело мне было потерять дочку.

Жена мне писала: вот у тебя там есть свой угол (я написал, что купил избу), а у нас с Леонидом его нет. И писала также, что живется им там очень плохо. Поэтому у меня появилась мысль достать их к себе. Я просто тосковал по Леониду. Думал, если они приедут, жена сможет зарабатывать портновством, уж как-нибудь насущный доставать смогли бы, а избенка своя.

Об Ольге же я думал, что когда жена приедет, она не выдержит, не будет с нами жить, уедет от меня хотя бы в Устюг, где у нее есть кой-какие знакомые, которые могли бы помочь ей устроиться в уборщицы. К тому же у нас с нею в последнее время, очевидно, на почве нашего отчаянного положения и постоянного недоедания, стали часто повторяться ссоры. Не раз она укладывала вещи и собиралась уходить. Я знал, что начни я ее отговаривать, она никуда не пойдет. Но я не отговаривал, наоборот, помогал ей собираться, направлял в дорогу обувь, собирал ей нужные документы — в надежде, что, добравшись до Устюга, она, может быть, устроится и будет жить лучше, чем со мной.

Но все ее сборы неизменно заканчивались тем, что она разражалась слезами и упреками, что я рад ее спровадить. Видно было, что уйти от меня ей было тяжело не потому, что она боялась попасть в более трудное положение — труднее нашего, пожалуй, не будет, даже если милостыню просить — нет, ее удерживала привязанность ко мне. Я видел, что она приходила в отчаяние от мысли потерять меня навсегда. И когда убеждался, что с ее уходом ничего не получится, шел с ней на мировую, успокаивал ее, и у нас восстанавливался семейный мир.

Ссоры эти оставляли тяжелый осадок на душе. И так жизнь неприглядна, а когда поссоримся, и не с кем простого слова сказать, становится совсем мрачно на душе. И их, беспомощных и привязанных ко мне, жалко, и самому тяжело.

Одно время у нас на квартире жил слесарь льнозавода Береснев. Он был из местных колхозников, продукты имел из дома, а у нас нередко не было и куска хлеба к обеду или ужину. Когда он ел, Толька смотрел на него глазами голодной собаки. Иногда он отрезал маленький кусочек и давал Тольке. Мне было и тяжело, и стыдно видеть это.