История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Так могу ли я не быть довольным революцией, которая всех этих гадов вымела из нашей страны и создает строй, при котором будет невозможна эксплуатация человека человеком! Могу ли я не быть довольным властью, которая — единственная в мире — просвещает массы, приобщает их к науке (кажется, получается как-то высокопарно), ну, словом, старается поскорее сделать всех грамотными вообще и грамотными политически. Как говорил Ленин, чтобы каждая кухарка научилась управлять государством. Эта власть принимает все меры к тому, чтобы уничтожить омерзительный дурман религии, тогда как во всех других странах, даже в тех, где у власти стоят люди, именующие себя социалистами, правительства стремятся укрепить в эксплуатируемых веру в загробную жизнь. Разве я могу не гордиться тем, что именно у нас, в нашей отсталой, некультурной стране положено начало этому великому делу? А как мужик, пахавший когда-то допотопной сохой свою узкую полоску, разве могу не радоваться тому, что теперь поля нашей страны бороздят трактора, притом сделанные на своих заводах? Всего, чему надо радоваться, и не перечислишь.

Поэтому, какие бы я лишения не переносил, какие бы несправедливости и безобразия вокруг себя не видел, они не могут заслонить великого значения великих дел революции.

Мне просто больно бывает оттого, что крепко еще сидит в людях старое. Особенно больно видеть, как люди молодые, иногда даже имеющие приличное образование, не живут революцией, не являются людьми новыми. Вот тут на днях прилетел сюда из Москвы первый дирижабль. Для меня это было радостное событие, я смотрел на него с невыразимым восторгом. Не потому, что он поразил меня как техническое достижение — я еще 20 лет назад видел немецкий дирижабль, когда был в плену, но тем я не восторгался, то был не наш, а на этот я смотрел, как на свой. Ведь это мы, рабочие и крестьяне, которых прежние наши господа — «белая кость», «голубая кровь» — считали ни к чему не способной чернью, создали своими средствами и силами.

Вот когда я писал эти строки, ко мне пришел один товарищ и сообщил, что по радио передали о гибели агитсамолета «Максим Горький»[523]. Как тяжело сделалось на душе от этого сообщения. Трудно примириться с мыслью, что этот гигант, самый большой в мире воздушный корабль, наша гордость — погиб. Как будут злорадствовать наши враги — зарубежные и внутренние! Только за день или два до этого в Москву приезжали представители французского буржуазного правительства и выражали свое восхищение этим самолетом.

Конечно, восхищение это было неискреннее, дипломатическое, в душе они предпочитали бы, чтобы у нас не было ничего подобного, но коль они все же должны были признать наши достижения, значит, мы достигли многого, создав на пустом месте за 6–7 лет такую промышленность. Право, ради этого можно мириться с трудностями.

Но эти трудности могли бы быть неизмеримо меньшими, если бы работники всех категорий на местах были подлинными революционерами, подлинно новыми людьми. Порой у меня появлялись сомнения: уж не правы ли были правые оппозиционеры, нельзя ли было строить новый социалистический строй с меньшими трудностями и жертвами? Сомнение это возникало тогда, когда я видел массовые аресты крестьян — верхушки деревни и вредящих колхозному строительству. Я видел, что нередко под рубрику верхушки деревни попадали люди, которые всю жизнь боролись с нуждой, которые никогда никого не эксплуатировали. Попадали они под эту рубрику потому, что сельсовету нужно было выявить такой-то процент кулаков и зажиточных. Этого требовали от него вышестоящие органы и сельсовет «выявлял», включая в число зажиточных хозяйство только потому, что в нем было не две, а три или четыре коровы. При этом не принималось во внимание, что хозяйство это многосемейное. Или же попадали сюда иные хозяйства только потому, что они имели побочный приработок в виде портновства или другого ремесла.

Среди этих крестьян встречались люди более сознательные, чем остальные их соседи, они иногда являлись инициаторами создания колхозов, и, случалось, что именно поэтому соседи клеветали на них, не желая организации колхоза. Но сельсовету некогда было разбираться в этих тонкостях, он был рад, что на то или иное хозяйство поступил «материал», это избавляло его от необходимости высасывать этот материал из пальца. Реабилитировать же себя попавшему в списки кулаков или твердозаданцев не было почти никакой возможности: ни в сельсовете, ни в районе с ним, как с «чуждым элементом», просто не хотели разговаривать, а приказывали в срок выполнять наложенные обязательства, которые нередко были для хозяйства непосильны. Приходилось искать и покупать на стороне лен, масло и прочее, чтобы рассчитаться и избежать суда. Но рассчитаться полностью почти никогда не удавалось: если выполнял один, третий, пятый вид обязательств, то не мог выполнить шестой или седьмой, и тогда хозяин отдавался под суд, а если он к этому времени успевал скрыться, то судили других членов семьи.