История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Я даже писем не пишу ему с тех пор, как уехал из Ярославля. Почему? Это нелегко объяснить. За то время, что я жил в Ярославле, возможно, у жены и у него появилась надежда, что Ольги в дальнейшем не будет промеж нас, что мы, наконец, вновь сможем жить вместе. Хотя и не по моей вине это не осуществилось, мне просто не хочется больше расстраивать старушку своими письмами. Пусть лучше привыкает к мысли, что меня больше нет, пусть остается в неведении, где я. То же и с Леонидом: ему, может быть, хотелось бы обругать меня в своих письмах, послать мне плевок, а из вежливости ему пришлось бы фальшивить, писать в дружелюбном тоне. Не хочу заставлять его лицемерить.

Другое дело, если бы я мог посылать деньги, тогда еще был бы смысл поддерживать связь. А раз я ничем полезен быть не могу, то нет смысла их тревожить, волновать и расстраивать. Если Федька нашел возможным сказать, что он ничем не обязан своим родителям за время учебы в техникуме, то Леонид имеет все основания сказать, что он вообще ничем не обязан своему отцу или что у него нет отца. Как это ни тяжело для меня, но я принял бы это от него как должное.

Итак, семья у меня такова, что если бы Ольга пришла к убеждению, что ей лучше будет без меня и сказала мне об этом, то я с легким сердцем принял бы это. Я предпочел бы жить один и не потому, что это убавило бы мне забот или что я стал бы жить с меньшей нуждой, а просто мне не по себе от этой какой-то искусственной, фальшивой семейной жизни.

Когда я был еще парнем, я часто завидовал таким семьям, где дети с отцом держатся свободно и просто, как с товарищем, шутят, смеются и переругиваются. Я восхищался таким отцом, который умел так поставить себя с детьми. Была такая семья на Березове. Глава ее был Микола Гришкин, человек пожилой, у него было два сына, 17 и 20 лет, и брат немного старше его старшего сына. Сыновей звали Митька и Олешка, брата — Димка (Владимир). Придешь, бывало, к ним посидеть, а они все сидят вокруг стола и дуются в карты. Во время игры ведут разговор, как товарищи: «Миковка, тибе тасовать», — говорит Димка брату; «Олешка, ты не с той сходил», — говорит отец сыну; «Тятька, тибе ходить», — подсказывает Митька отцу. Так же они держали себя по отношению друг к другу и в повседневной жизни, в рабочие дни. Конечно, я восхищался не тем, что они играли в карты — картежной игры я вообще не любил. Завидовал, что природа наделила их такими характерами. Но как бы сильно я не хотел быть таким, переделать себя не мог. У меня всегда был скверный характер, а теперь и окончательно испортился.

На днях Ольга, придя из города, сказала: «Ой, Иван, я сейчас долго стояла у магазина и смотрела на коробку с печеньем. Девочка на коробке точно как наша Линушка». Последние слова она выговорила с трудом, лицо ее перекосилось, и слезы горохом покатились из глаз. Она ткнулась на кровать в подушку и судорожно дергалась от рыданий. Я уговаривал ее, что не нужно расстраивать себя воспоминаниями, все равно, мол, ее уж не вернешь, но у меня и у самого навернулись слезы и душили спазмы: я живо вспомнил нашу милую девочку с ее умными глазами и белокурой головкой.

Когда Ольга поуспокоилась, я сказал: «Ну, что ж, если девочка на коробке так похожа, так сходи, купи, уж не разоримся семью-то рублями» (у нас не осталось фотографии Линочки). Ольга взяла деньги и пошла, но вскоре вернулась ни с чем. Мы, говорит, не поняли давеча с продавщицей друг друга. В коробке-то не печенье, а мармелад, и стоит она 23 рубля 90 копеек. Так и не пришлось купить коробку с девочкой, похожей на нашу Линочку. Что ж, может, это и к лучшему, а то Ольга стала бы часто расстраиваться и реветь. Да и мне пришлось бы не раз поплакать: то ли от старости, то ли от склероза сердца с той поры, как померла Линочка, я часто стал истекать слезами. Расстраиваюсь всякий раз, когда вижу ребенка в возрасте Линочки. Больно бывает от мысли, что, быть может, при других условиях, в другой обстановке она была бы жива и росла жизнерадостной и здоровенькой. И, кто знает, может быть, прожила бы долгую жизнь, стала бы незаурядным человеком.

Но все же, сохранить ее было бы трудно и в последующее время. Мы при всем нашем желании не могли бы иногда ей и стакана молока купить, а без молока едва ли бы она выжила. Какая, однако, суровая действительность…

Послесловие

Итак, я описал, как умел, то, что я пережил, то, что видел, и то, как я мыслил. Для чего я писал? Конечно, я не мню себя писателем. Хотя еще в ту пору, когда я был подростком и только начинал читать, я нередко думал: что если бы мне уметь так писать книги! В те юные годы, когда мечтается так хорошо, я в своих мечтах никогда не представлял себя богатым, не завидовал богатству, но часто подумывал о том, что хорошо бы стать писателем. Но я не стал им, не стал даже и просто прилично грамотным человеком.