История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Но большей частью в хозяйствах, получивших извещение о твердом задании, трудоспособные члены семьи спешили скрыться. Все это я видел, но считал, что это вызывается необходимостью быстрее двинуть деревню по пути коллективизации и быстрее собрать ресурсы на развитие промышленности. В этой спешке разбираться было некогда. Вот я и думал иногда: а что, если бы не так спешить, делать то же самое, но без особой спешки, чтобы можно было разбираться более тщательно в правых и виноватых?

Порою я цепенел от ужаса, думая, что не ликвидируй я до 30-х годов своего хозяйства, то, пожалуй, не миновать бы и мне твердого задания. Ведь у меня было на Юрине три коровы, а семья всего из 4-х человек — ну чем не «зажиточный»? Ведь сельсовету некогда было бы разбираться, что у меня кроме лаптей обуви нет и кроме сукманного нечего надеть, и что я калечил, надрывал себя на работе, чтобы подвести базу под свое хозяйство, отказывая себе даже в необходимом.

Да, могли бы дать твердое задание. А при желании могли бы произвести и в кулаки: то, что жила у меня Ольга и некоторое время семья свояка, могли бы подвести под эксплуатацию чужого труда. И тогда я и моя семья могли быть объявлены врагами советской власти, какой ужас!

В Вохомском районе я видел ряд таких случаев. Я видел мужиков, попавших таким образом в число «врагов», хотя они были более сознательны и могли быть лучшими колхозниками, чем остальные мужики той же деревни.

Сделать что-либо для исправления таких ошибок я не мог, хотя и был тогда членом партии. Если бы я вздумал помочь таким мужикам реабилитировать себя, то не достиг бы ничего другого, как только немедленно потерял бы партбилет за «защиту кулачества».

Там же, в Вохомском районе, ненормальным казалось мне и то, что у колхозов после сдачи государству хлеба, фуража и прочего, после засыпки семенных фондов и отчисления кормов обобществленному скоту слишком мало оставалось к распределению на трудодни и хлеба, и кормов.

Колхозники были вынуждены идти к единоличникам, чтобы выменять того или другого. В 1932–33 годах это имело место в широких размерах. Особенно туго приходилось многодетным. Променивали они на хлеб и корм все, что только можно было, и все же это их не спасало, дети их вынуждены были идти нищенствовать.

Но еще тяжелей было видеть, когда на станцию Шарья приезжала масса людей из Сибири и с Украины, чтобы купить пуд-два муки, и слышать от них, что там у них мукой на рынках торгуют стаканами, по три рубля за стакан.

А это был в то время примерно дневной заработок среднего рабочего. А потом стали доходить с Украины сведения, что там много людей погибло от голода. Я думал: неужели это было сделано преднамеренно, чтобы предупредить «Вандею»[524]? А если не так, то неужели нельзя было оказать населению своевременно помощь, чтобы спасти его от гибели? Ведь не может же быть, чтобы наше правительство считало всех крестьян Украины и Северного Кавказа врагами социалистического государства и поэтому не подало им руку помощи[525]. Ведь наше правительство — не правительство Гитлера, с нашим правительством нога об ногу идет такой великий человек, как Максим Горький.

На стороне нашего правительства лучшие, величайшие мыслители мира — Ромен Роллан, Бернард Шоу и другие. А когда такие гиганты мысли считают единственно правильным путь, избранный советской властью, то я слишком ничтожен, чтобы считать, что я могу иметь другое, более правильное мнение.

Как ни велики трудности, как ни многочисленны жертвы, но они, очевидно, не могут быть меньшими. Они нужны, чтобы отстоять и укрепить первое и пока единственное в мире рабоче-крестьянское государство, вокруг которого бушуют волны враждебных капиталистических государств с их звероподобными правительствами, которые жаждут каждую минуту наброситься на нашу страну и истребить в ней всех поголовно, чтобы этим предотвратить грозящую им самим неизбежную гибель.

Последние годы.1935–1964 [526]

Отец закончил свои записки, когда ему было 48 лет. Врачи всегда обнаруживали у него какую-то сердечную болезнь, и он считал, что долго не проживет. Поэтому, наверное, и поспешил с мемуарами. Но прожил он после этого еще 29 лет. Эти годы не описаны им. Их можно бы в подробностях восстановить по многочисленным письмам, но у меня все руки не доходят их разобрать. Поэтому, как я обещал в начале, коротко расскажу об этих годах жизни автора по своим воспоминаниям.

Не уехал он в то лето с печником на Северный Кавказ, остался в Архангельске и пригласил туда меня. Из тех соображений, главным образом, чтобы я мог последние два года поучиться в городской школе, где уровень преподавания был, конечно, выше.

Приехал я в Архангельск в октябре 35-го. Отец, Ольга и мой единородный брат жили в здании Севкрайкоопинсоюза, в небольшой (13–14 м²) угловой комнатке при входе.

Я поступил в 9-й класс 6-й средней школы, на углу Павлина Виноградова и Карла Маркса, минутах в 20 ходьбы от дома.