История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Почти всегда во второй половине ноября снег в пойме выпадал хороший; зима в то время входила в свои права. Но в иные годы в конце ноября или в первые дни декабря вдруг наступали оттепели. Весь снег таял, и земля оголялась вновь. В это время особенно легко было обнаружить зайца-беляка. Идёшь, бывало, в оттепель по крестьянскому полю и обязательно ещё издали увидишь в меже полосы, возле какой-нибудь кочки или кустика, белый комочек. Это затаившись лежит беляк, успевший сменить свой летний серый пушок на зимний — белый. А матушка-погода вдруг нежданно-негаданно возьми и сойди с мороза на тепло, измени зимние краски на осенние. Оттого и белый заяц на фоне обнажённой от снега светло-бурой земли как на ладони — отовсюду хорошо виден. Он, бедняга, таится, вроде прячется, кажется ему, что его никто не заметит. А на деле подпускал к себе человека так близко — хоть руками бери.

Русака же отсутствие снега в начале зимы не пугало. Он даже был рад оттепели. Серый от умерших растений покров земли маскировал шубку русака. Во время оттепелей зайцы-русаки часто встречались возле деревенских сараев, у стогов сена и копен соломы, на гумнах, у риг даже днём. Не таились. Но близко к себе никого не подпускали. Почуяв чьё-нибудь приближение, услышав шорох, заяц-русак, ещё раньше, чем его обнаружат, поднимался со своего лежбища и, петляя по полю, убегал в новое укрытие. От стогов сена, копен соломы зайцы-русаки, почуяв опасность, выбегали по нескольку штук сразу. В пору сенокоса мужики и бабы нередко подкашивали молодых зайчат в густой траве.

После ночной охоты зайцы-русаки частенько оставались на дневку в крестьянских огородах, возле скотных дворов. Выйдет другой раз какая-нибудь баба в тын (так местные жители называли свои огороды), а из межи вдруг и выбежит русак. Попетляет по тыну, юркнет в прореху частокола и убежит в поле.

— Ух ты, косой, беги полосой! — только и крикнет баба вдогонку.

О большом количестве зайцев в пойме свидетельствовали и заячьи глобы — дороги, по которым они ходили. К середине зимы в чащобах осинника глобы становились нередко настолько плотными, что иногда даже пятипудовый мужик не проваливался в снегу на этих проторенных и хорошо утоптанных заячьих тропинках. Зимой междуреченцы часто ходили по заячьим глобам как по хорошо утоптанным человеком дорогам. В конце зимы некоторые смекалистые мужики, чтобы не утопать по пояс в снегу, умудрялись по заячьим глобам вытаскивать на плечах из лесных чащоб к санному пути большущие кряжи дров.

Тёмные орехи заячьего помёта во многих местах осинников валялись на снегу всюду, зайцы стреляли ими из своих задов так обильно, что те орехи напоминали мушиные рои на лошадином помёте, какие можно наблюдать летом. Опять же: охотников-то было мало, зато зайцев — не счесть.

Рыбья обитель

Низина Молого-Шекснинской поймы была во многом единственной в своём роде. Для всего живого она была благим местом. В том числе и для рыбы. Сюда на нерест приходила она со всего Волжского бассейна. Родильным домом и колыбелью для рыбы всей европейской части России можно было назвать пойму. Миграция — далёкие и длинные путешествия насельниц Волги и множества её притоков — была свободной, ничто не мешало, не затрудняло рыбе путь. Ежегодно она проделывала тысячекилометровые переходы для того, чтобы вывести своё потомство именно здесь — в Молого-Шекснинской пойме.

Рыба, обитающая ещё недавно в водоёмах тех мест, была особым даром природы. Шершавые, как тёрка, нередко полупудовые судаки с тёмно-бурыми спинами, торопясь к своему исконному месту нерестилища, проделывали весной путь от Астрахани до Верхней Волги, чтобы попасть в Мологу и Шексну, а во время разлива этих рек метали икру на затопленных песчаных откосах междуречья. Нижневолжские и даже каспийские лещи с серыми бородавками на лбах и хребтинах шириной с заслонку от жерла русской печи косяками в тысячи штук выходили по весне из Мологи и Шексны на затопленные водой луга и поля, чтобы погреть свои багряно-медные бока на солнышке и сыграть икромётные свадьбы. Так было из века в век не только с судаками и лещами, но и со всеми другими породами рыб, обитающими в бассейне Волги.

И вдруг одним разом всё изменилось. Весной 1941 года волжская рыба упёрлась в Переборскую и Шекснинскую плотины, на её пути намертво встала непреодолимая преграда. Той весной в районе Рыбинска и села Песочное рыбы в Волге скопилось так много, что её ловили кто сколько мог и кто чем мог. Ловили не только мужики, как водилось, рыболовными снастями, а даже бабы — прутяными корзинами и своими юбками. Всю войну и несколько лет кряду после неё верхневолжская рыба в районе Рыбинска скапливалась по весне в огромных количествах в тщетной надежде отвоевать у человека варварски захваченные владения: рыба настойчиво стремилась пройти на икромёт в Молого-Шекснинскую пойму.