История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Пока я лежал в лазарете, товарищи, приехавшие со мной, закончили подготовку, и их отправили на фронт. Но Ванька Николин и Васька Ванькин каким-то образом сумели остаться. По их признанию, для этого пришлось кой-кого угостить. Мне бросилось в глаза, что со взводным и отделенными они теперь держались фамильярно, а вновь пригнанные костромские молодые ребята величали их «господин дядька».

На другой день после моего возвращения из лазарета, вечером, когда пришли с занятий, взводный, показывая на меня роте этих ребят, сказал: «Вот это уже старый солдат, прошедший подготовку, а поэтому вы должны его называть господином дядькой». Меня это смутило: какой же я старый солдат, если не умею зарядить винтовку и, тем более, стрелять? Ребята, следуя наставлению, так и начали было меня титуловать, но я им сказал, чтобы они в отсутствие начальства звали меня просто Юров.

А со стрельбой у меня получился однажды такой курьез. По приказу батальонного — выгнать на стрельбу всех до последней души — пришлось и мне идти на стрельбище. Там я, как и все, получил обойму боевых патронов, и нам подали команду: «На линию огня, с колена пальба!» Но я не знал, как нужно становиться на колено и как вложить обойму в магазинную коробку. А между тем из-за своего высокого роста стоял я крайним на правом фланге, где расположилось все начальство — ротный, фельдфебель, взводный и отделенный. Рядом со мной был Ванька Николин. Повертев обойму так и сяк, но не сумев водворить ее в коробку, я адреснулся к нему: «Попов, заряди-ка мне винтовку, у меня руки озябли», а был действительно сильный мороз, градусов 35. Он зарядил, и, когда подали команду стрелять, я выпустил все патроны, не целясь. Целиться я тоже не мог: не умел, да и теперь не умею, закрывать левый глаз, оставляя открытым правый.

Когда стали раздавать по второй обойме, мне взводный больше не дал: иди-ка, говорит, помаленьку в казарму. И я ушел один, раньше роты. На этот раз я ждал расправы, но, к моему удивлению, никто мне об этом даже не напомнил. С таким уровнем военных знаний я и на фронт уехал.

Ванька Николин пользовался сравнительной свободой, они с зырянином Сердитовым почти каждый вечер после проверки куда-то уходили. Когда их спрашивали, куда они ходят, они обычно отвечали, что к девкам. Отлучались они, конечно, с ведома взводного и отделенного.

Однажды они пошли днем продавать свою домашнюю одежонку, позвали и меня. У меня денег не было ни копейки. Жена перед лазаретом прислала мне рубль, но я ее отругал за это, так как знал, что она прислала последний. Правда, и одежды приличной у меня не было, но я все же решил попытаться хоть что-нибудь выручить за свои тряпки и выручил, помнится, рубля четыре, целый капитал для меня.

После продажи мои товарищи собрались в гостиницу Щербакова пить чай и опять позвали меня. Ну, что ж, думаю, почему не сходить. Но оказалось, что это было заведение с продажей «живого товара». Как только нам подали чай, к нам подошли три сомнительной свежести магдалины. Две из них, довольно развязно поздоровавшись с моими товарищами, уселись к ним на колени и они стали договариваться о цене «раза» или «целой ночки». Я от стыда не знал, куда девать глаза. Ванька, обратившись к третьей, сидевшей в стороне, спросил, почему она не займется мной. Та, посмотрев на меня пристально, ответила: «Этот, как будто, не из таких». А я не стал и чаю пить, ушел, оставив их тут, они вернулись уже ночью. Чай я не смог пить потому, что у меня явилась мысль: может, из этого стакана пили эти очаровательные девы? А у них возможен и сифилис, и другие подобные прелести. Вообще, к особам этой профессии я всегда чувствовал неодолимое отвращение.

На фронте

В конце апреля нас сформировали в маршевую роту и отправили на фронт. Везли нас хотя и в «телячьих» вагонах, но быстро. Выгрузили в Варшаве, и дальше мы шли уже пешком. Когда проходили всем эшелоном по Варшаве, городские жители с балконов и из окон бросали нам папиросы и махали платками. Еще бы: ведь, чай, мы — защитники отечества!

На окраине Варшавы, в полуразрушенном большом каменном доме, с наполовину выбитыми стеклами, мы ночевали две ночи — по-видимому, в ожидании распоряжения, куда нам следовать дальше. Днем я пошел бродить по городу и в одном месте натолкнулся на очередь солдатни. Хвост очереди был на улице, а головой она уходила во двор дома. Я подошел и спросил у солдат, за чем они стоят, выдают что-нибудь? Мне ответили, что очередь стоит к бл…м. Ответ мне показался настолько диким, что я опешил, отвернулся и пошел прочь, чувствуя, что покраснел до ушей.

Когда я вернулся на ночлег, то услыхал, что многие из нашей роты там были. И они рассказывали об этом так просто, как будто они сходили пообедать. Мне стало грустно от мысли, что таковы мои собратья. «Где же, — думал я, — те люди, которые должны сделать революцию и установить новую, лучшую жизнь, при которой не будет войн, не будет утопающих в роскоши и голодающих, не будет людей, лишенных возможности стать не только образованными, но и просто грамотными?»