История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Утром после следующего ночлега я никак не мог встать на свои окончательно разбитые ноги и понял, что двинуться дальше без помощи не смогу. Намекнул об этом своим землякам Ваньке и Ваське, но они не проявили готовности помочь мне. Наблюдая это со стороны, Юшков сказал: «Ничего, Юров, не горюй, не оставлю». И когда пошли, он помог мне встать на ноги. А ноги мои были в таком состоянии, что если он меня отпускал, я тут же падал, не имея сил сделать ни одного шага.

Так, поддерживаемый им, я, с трудом переставляя ноги, прошел километров пять, а потом ноги поразмялись, и я смог идти дальше без помощи. Как я благодарен до сих пор за эту отзывчивость моему товарищу, но вот не догадался тогда взять его адрес, а в плену потерял его из виду.

В городе, откуда мы должны были отправиться по железной дороге, мы в ожидании отправки сидели на городской площади, на мостовой. Случайно около себя я обнаружил втоптанную в грязь корочку хлеба, так примерно 4 на 4 см, толщиной 2–3 мм. Я отскреб с нее грязь и съел. Какая она была вкусная!

Погрузили нас в вагоны — конечно, в товарные — и заперли. В вагоне, где был я, до этого, очевидно, перевозили крупную соль, мы выковыривали кристаллы ее из щелей и ели.

Но вот на одной из остановок нам дали, наконец, примерно по фунту хлеба, это на шестой день пути. Получая его, мы уговаривались съесть немного, а остальное поберечь на завтра, но минут через 20–30 ни у кого уже не осталось ни крошки. Оставалось только удивляться, какой вкусный хлеб немцы умеют печь!

Военнопленный 303

Привезли нас в лагерь при городе Черске[268]. Бараки были наполовину в земле. Посредине канава — проход, по сторонам — подобие нар. Верхняя надземная часть и крыша из досок, покрытых толью. Каждый барак рассчитан на 150 человек.

По приезде нам приказали все свое имущество сдать в дезинфекцию, и мы остались, буквально, в чем мать родила. В таком виде нас погнали к бане и построили четырехугольником во дворе. Посредине мы увидели наши вещевые мешки, около которых стояло несколько немецких солдат и с ними переводчик из русских евреев.

Вытащив из первого мешка брюки и гимнастерку, они спросили: «Чье это?» Когда «хозяин» отозвался, ему предложили подойти, забрать свои вещи, но когда он подошел, его стали полосовать по чему попало ремнями, притом тем концом, на котором была увесистая пряжка. Избиваемый извивался от боли, старался убежать, а за ним гонялись, как за диким зверем, и хлестали. Потом вызывали следующего. Если кто долго не отзывался, то пугали, что вещи его будут сожжены. Так один за другим чуть не все подверглись этой экзекуции.

Когда трясли мои вещи, я не отозвался, решил — пусть лучше жгут, чем подвергаться этой дикой, унизительной расправе. Но, оказывается, не сожгли, я, как и все, получил на другой день свои вещи. Раздача их производилась по самой простой системе: привезли, свалили все на площади между бараками, и мы сами находили в этой куче свое. Правда, некоторые брали и чужое, если находили, что оно лучше своего, но моих вещей никто не взял, у меня они были незавидные.

Избиение, как нам объяснили через переводчика, было вызвано тем, что мы будто бы не выполнили распоряжения не складывать вещи в мешки, сдавать их россыпью. По-видимому, произошло недоразумение, так как мы такого распоряжения не слыхали.

Баня же состояла в том, что нас загнали под холодный душ. Кто не терпел холодной воды и отпрыгивал, того опять же ремнями загоняли обратно под душ и нарочно держали там дольше. После такой «бани» нам дали по байковому одеялу и отвели в бараки.

На первый раз выдали нам по десятку гнилой картошки и по селедке. Картошка была почерневшая, пахла гнилью, но мы съели ее вместе со шкурой, целиком. О селедке и говорить нечего. После почти недельного поста с такой диеты на другой день многих пришлось отправить в лазарет, в том числе и Ваньку Николина. С той поры я его не видел: хотя в тот раз он поправился, но умер в 1918 году, в пути, когда уже отправляли домой.

Стали немцы выявлять всех видов мастеровщину. Я подумал, что мастеровых, неверное, будут держать не такой массой, и будет поспокойнее, чем в этом муравейнике, да и дисциплина, может быть, будет менее жесткой, и сказался портным, а Ваське Ванькину и Илюхе Пудову советовал записаться плотниками. Но они побоялись: вдруг, мол, проверят, а мы какие плотники, умеем только топор держать.

Нас, заявивших себя мастеровыми, сразу же отвели в особый барак, а на следующий день из лагеря отправили. Я в числе 50 человек попал в город Эльбинг[269] на судостроительный завод, где и прожил три года.

Попал я на работу, ничего общего с портновством не имеющую, на склад лесо- и пиломатериалов в качестве обыкновенного чернорабочего — выгружать бревна и доски из вагонов и барж, укладывать доски в сарай и т. п.