История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Мы проектировали это в 1916 году, когда не только не предполагали, что к нашему возвращению Россия станет советской, но даже никто из нас не слыхал о вождях большевизма. Правда, некоторые, как я, знали, что социал-демократы разделились на большевиков и меньшевиков, но какая между ними разница, и кто возглавляет тех и других, мы не знали.

Мысль о создании общего крупного хозяйства возникла у нас потому, что, как мы хорошо знали, в мелких крестьянских хозяйствах нельзя применить машины и все то, что повышает урожай, доходность и облегчает труд. Мы знали, что в крупных помещичьих, правильно налаженных хозяйствах земля дает гораздо больший урожай. Наконец, мы кое-что читали о толстовских колониях[273], немного читали и о Роберте Оуэне, Фурье и Сен-Симоне[274].

Иные из пленных наши проекты высмеивали. Особенно ядовито и цинично делал это один петроградец: вы де, мол, и с бабами будете тогда спать, не разбирая, которая чья. Но он же, между прочим, сказал, что хозяйство, какое мы думаем организовать, называется коммуной, а мы называли колонией. Видно, парень был развитый, начитанный, но циник, каких мне доводилось видеть только в тюрьме, среди воров-профессионалов. С ним совершенно ни о чем серьезном нельзя было говорить, для него не было ничего святого, все он высмеивал.

В кружке нашем были большей частью крестьяне. Наиболее близки мне были трое: Сидоров, Рябинин и Анисимов.

Сидоров Кузьма Фёдорович — Рязанской губернии, вырос в деревне, но работал и на заводе. По возвращении на родину был почти сразу избран членом Волисполкома и вступил в партию. Учился в Свердловске на рабфаке, потом был членом Вятского губкома, оттуда был командирован в Институт Красной профессуры и окончил его в 1928 году. После этого я связь с ним потерял. Рябинин Аркадий Дмитриевич — Владимирской губернии. В 1928 году я встретил его в Иваново-Вознесенске, он учился в политехническом институте.

Анисимов Фёдор Михайлович — Костромской губернии. Был красным командиром, погиб в гражданскую войну.

С остальными после возвращения из плена почти ни с кем связи не установил. Писал одно время всем по письму, но ответы получил от немногих. Где они теперь и живы ли — не знаю.

Тоскуя по родным и по мирной жизни, я и некоторые мои товарищи (Сидоров, Анисимов) иногда изливали, как умели, свои чувства в стихах. Иногда наши стихи печатались в «Русском вестнике».

Теперь я часто думаю, что если бы был там с нами умный руководитель, сколь многому могли бы мы за годы плена научиться! А так мы шли вслепую. Чтобы судить об уровне развития всего нашего кружка, достаточно сказать, что я был из всех наиболее не то, чтобы грамотен, а развит, начитан, часто многое разъяснял остальным.

Нам тогда больше всех импонировал Толстой. Мы верили, что, как он учил, путем отказа идти в солдаты трудящиеся могут добиться того, что война станет невозможной. Влияние этой идеи на нас было очень велико. И когда нам попалась небольшая книжка, автор которой (не помню кто) говорил, что если трудящиеся хотят, чтобы не было войны, то должны все вооружиться, мы, с чисто толстовских позиций, раскритиковали этого автора.

Но вполне толстовцами мы не стали, во многом мы с ним и не соглашались. Его новая религия взамен старой казалась нам совсем ненужной. Мы считали странным, что он, такой умный человек, так беспощадно расправившийся с религией поповской, все же стремился найти какого-то нового бога. Смешным казался нам его призыв ко всему человечеству стремиться к полному воздержанию от брачной жизни, а чтобы легче этого достичь, изнурять себя трудом и воздержанием в пище. Как же так? Человек, разумнейшее существо, будет хорошо кормить животных, чтобы они не спадали с тела, а сам будет ходить как скелет? А воздерживаясь от половой жизни, человечество покончит самоубийством, оставит земной шар в полное распоряжение зверей и других животных. Зачем же к этому стремиться?

Пребывание в плену оставило во мне приятные воспоминания в том отношении, что там у меня были друзья, увлекающиеся книгой, жившие, как и я, мечтой-надеждой на изменение существующего порядка, на замену его таким, при котором не будет места произволу небольшой части людей над всеми трудящимися. Притом люди эти были, как и я, представители класса трудящихся, обездоленных, поэтому наши взаимоотношения были просты, без малейшей фальши. Это в значительной степени скрашивало нашу безотрадную жизнь в плену, где приходилось переносить помимо неволи и унижений постоянный голод.

В детстве я читал про какого-то святого, который, постепенно убавляя себе дневную норму хлеба, довел ее до четверти фунта и на таком рационе жил, не испытывая голода. Я даже пытался последовать примеру этого святого для обеспечения себе места в раю.

Но стряпня у моей бабушки тогда была изобильной, поэтому мои попытки неизменно срывались: протерпев некоторое время, я потом с жадностью набрасывался на еду, успокаивая себя тем, что потом я повторю свою попытку.