История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

Я сказал ему в ответ, что «меньшими братьями» мы быть не хотим, а хотим быть сами хозяевами. И это вполне законное желание: ведь на что ни взгляни, все создано нами — рабочими и крестьянами.

А что касается образования, так, когда мы будем хозяевами страны, мы постараемся и образование получить. А если мы не станем хозяевами, то еще сто лет останемся темными и, стало быть, «меньшими братьями», потому что нас по-прежнему не допустят в школы. Мы не хотим, чтобы и вы были меньшими братьями, а если хотите с нами честно заодно работать, то будьте равными.

Так мы изложили друг другу свои «программы». В заключение он предложил мне давать уроки, заниматься со мной. Раза два мы с ним позанимались, но мне невтерпеж стало от его снисходительного сюсюкания, и я отказался от его услуг.

В немецкой деревне

К тому же я решил во что бы то ни стало попасть в деревню. К этому побуждал меня не только голод, но и большое желание посмотреть, как немецкие крестьяне ведут хозяйство.

Но оказалось, что и здесь в деревню отправляют только из лазарета. С целью попасть туда я направился в околоток. Врачом там оказался наш пленный, еврей. Человек он оказался хороший и я, пользуясь тем, что больше пациентов у него не было, откровенно сказал ему, что ничем я не болею, а просто хочется попасть в деревню и противно быть денщиком. Показал я ему свои стихи, рассказал о своих убеждениях — словом, поговорили по душам и он согласился, что мне не подходит быть денщиком. Пообещал переговорить обо мне со старшим врачом-немцем и велел прийти завтра. А на другой день, как только я явился, меня без всякого осмотра «нашли необходимым» положить в лазарет.

И вот лежу я в лазарете день, второй, третий. Кормят так, что только подготовляться в царствие небесное. Да и вся обстановка этому содействует: кругом — полумертвецы, скелеты, обтянутые кожей. Какая-нибудь пустяковая рана не заживает месяцами, один третий месяц лежал с чирием на руке после того, как врач его разрезал. Как-то меня заставили перенести одного больного с койки на операционный стол. Я сам тогда был не дюже силен, но когда я взял этого человека, ростом во всю койку, на руки, то был поражен тем, насколько он легок: я нес его, как ребенка, на вытянутых руках, без малейшего напряжения.

И я решил, пока меня тоже не превратили в такую мумию, выписаться из лазарета. На седьмой или восьмой день я заявил, что чувствую себя здоровым, и меня выписали.

Троих нас выписавшихся привезли в Брянсберг[282]. Тут нас долго держали в комендатуре, по-видимому, обсуждая, куда нас отправить, на какие работы. Наконец конвойный повел нас. Вывел за город и, смотрим, подводит к лесопилке. У нас так сердца и упали: не по силе будет работенка, да и питания хорошего тут ждать нечего. Уговорились между собой как-нибудь отбояриваться от этой работы, ссылаться на слабость здоровья.

На наше счастье нас хозяин первым делом спросил, можем ли мы работать тяжелую работу. Мы в один голос загалдели: «Какие мы работники, только что из лазарета, чуть живы!» Хозяин заругал коменданта: «Какого черта, я просил у него хороших ребят, а он посылает едва живых» — и велел конвойному отвести нас обратно.

Нам опять долго пришлось сидеть в комендатуре. Вызвали по телефону одного крестьянина, которым была сделана заявка на одного пленного. Когда он приехал, ему предложили выбирать любого из нас. Он спросил, кто чем занимался дома. Товарищи мои оказались рабочим и батраком. Выбрал он меня, по-видимому, как крестьянина, а товарищей отправили на торфоразработки.

Мой хозяин повез меня к себе домой, километров за 12. Он был старик 63 лет, семья его состояла из жены, сына 30 лет, находившегося в плену в России, да дочери лет 25. Жили у них еще батрачка Берта и батрак-подросток. Позже еще второго взяли, тоже подростка, и к сенокосу вернулся из плена сын.

Жилой дом и скотный двор были кирпичные. В доме пять комнат: каждая пара — муж и жена — у них в Германии спят в отдельной комнате. Когда сын их вернулся из России, то, смеясь, рассказывал, что у нас вся семья, будь в ней хоть три женатых брата, спит в одной избе и прямо на полу. Когда я однажды пошутил, почему он не привез себе из России жену, он ответил: у вас, говорит, девицы вшивые, они по праздникам тем и занимаются, что с ножом в руках бьют друг у друга вшей. К стыду моему, я не мог этого отрицать[283].

Чувство голода я, живя здесь, забыл очень скоро. В первые дни я руководствовался не аппетитом, а количеством съедаемой пищи, и нередко кончал есть, чувствуя еще волчий аппетит, который за время голода стал чертовски ненасытен. Но постепенно он стал приходить в норму, и примерно на втором месяце я стал чувствовать себя сытым, съедая не больше моих соседей по столу. От хлеба, не намазанного сливочным маслом, и от картошки, слабо помасленной, я стал воротить морду — вот до чего дошло!