История моей жизни. Записки пойменного жителя (сборник)

В общем, на работе было весело, но дома вид умирающего брата тяжело давил на сознание. К тому же к концу лета отношения Семёна и Акимовой жены стали подозрительными, брат желал ходить на работу только вдвоем с нею, отдельно от нас. Когда эта пакость еще только завязывалась, она как-то рассказывала моей жене: «Знаешь шчо, Павловна, я тибе скажу: ковда мы с Семёном пахали на Внуках[318], дак он у меня попросив: давай, говорит, я тибе парнечка сделаю». Потом она уже больше ничего не рассказывала, и держались они больше вдвоем, особняком от остальных. Если излаживалась на работу с ними Матрёшка, то брат ее целый день пушил по-матерно, придираясь ко всему, так что Матрёшка стала просить меня не направлять ее с ними на работу.

Такое поведение их мне было гадко. И ведь, приходя домой, тот и другая могли как-то разговаривать с умирающим, так гнусно обманываемым ими. Она даже очень заботливо и терпеливо ухаживала за мучающимся мужем — то ли хотела этим загладить вину свою перед ним, то ли сохраняла еще к нему чувство если не любви, то жалости.

Аким еще до войны, со школы был первым учеником, под моим влиянием отрицал веру в бога. И теперь он стойко держался, но в последние дни перед смертью к нему неотвязно приставали тесть и теща, чтобы он исповедался и он, чтобы отвязаться от них, дал согласие пригласить попа. До последнего часа он жадно хотел жить и не хотел верить в возможность смерти. Последнее время мы с Семёном по его просьбе то и дело переносили его из избы на сарай и обратно, переносили прямо на постели: руками брать его ни за что было нельзя, каждому месту было больно. В последний раз, когда мы понесли его с сарая в избу, он попросил пить. Кипяченой воды не привелось, ему подали сырой. «А ведь мне, Ванька, поди-ко вредно сырая-то вода?» — спросил он. В продолжение своей болезни он часто заставлял меня высказывать свое мнение о его болезни, опасна она для жизни или нет. Чтобы его успокоить, я уверял, что у него не чахотка, а плеврит, и что эта болезнь хотя и тяжелая и продолжительная, но не смертельна. Что за болезнь плеврит, я и сам не знал, но он мне верил и успокаивался, потому что ему хотелось верить. И сейчас я постарался его успокоить: мол, свежая колодезная или ключевая вода бактерий не содержит, поэтому она, как и кипяченая, не может быть вредной. Но говоря это, я едва не рыдал: я видел, что он живет последние часы, а его вопрос говорил о том, что он надеялся еще на выздоровление!

Только мы его уложили в избе, и через четверть часа у него хлынула горлом кровь, он умер. Я захлебнулся слезами: вот уж больше не спросит, опасна ли болезнь и не вредна ли вода. Милый брат, ведь ты еще мальчик, ты еще не жил, тебе всего девятнадцать лет, тебя погубила, как и многие-многие тысячи таких же, проклятая война.

Хоронить пришлось с попом, по настоянию его тестя и тещи. Во время отпевания в церкви поп заметил, что я не молюсь и, улучив мать наедине, спросил: «А что, Настасья, у тебя старший сын не верит, видно, в бога-то?» Она ответила, что не верит он уж давно, еще задолго до войны. «Так ты, — говорит, — берегись его, такие люди очень опасны, им ведь и человека убить ничего не стоит». Мать дома, смеясь, мне это рассказала, и я решил при случае попу это припомнить.

Кстати о верующих и неверующих. Когда я приехал домой, ко мне стали заходить поговорить, особенно молодежь, которая до войны была еще мальчишками. В числе их заходил Олёкса Миколин, брат Ваньки Миколина, который был со мной на фронте. Поговорить он любил, был грамотен и почитывал, в 1918 году даже членом уездного исполкома был. Потом выяснилось, что он со слезами отпросился из уисполкома, боясь, что если большевики не удержатся, то его расстреляют. Так вот он, бывало, придет и рассусоливает: «Вот, Иван, ты раньше на всю волость был один неверующий, а теперь вот мы, молодые, почти все стали неверующими, только дураки еще продолжают верить в бога». А я однажды случайно подслушал, как этот неверующий со старухами толкует. Тогда долго дождя не было, старухи и забеспокоились, что надо бы батюшку позвать да помолебствовать. «Неверующий» горячо их поддерживал: «Да, да, надо непременно позвать священника». Когда в следующий раз он заговорил со мной о неверии, я резко оборвал его, напомнив его беседу со старухами и посоветовав держаться их, так как от таких «неверующих», мол, толку мало. Больше он не пытался говорить со мной о своем неверии. А я предпочитал спорить с людьми хотя и верующими, но не двуличными. Я знал, что из таких, если их переубедить, будут настоящие безбожники.