История немцев Поволжья в рассказах, шванках и документах

В окне синело праздничное небо. Увидев его, я засмеялся от счастья. Переполненный радостью жизни, я соскользнул с кровати: мне хотелось быстрее показать матери, что я совсем здоров. Шатаясь от слабости, я выбежал в соседнюю комнату.

Там на маленьком стульчике, сгорбленная, с трясущимися плечами, сидела моя мать, рядом с ней на коленях стоял отец, а перед ними на широких досках, застеленных простынёй, со сложенными на груди руками лежал мёртвый Эдуард.

Прошёл месяц. Из моих младших братьев и сестёр никто больше не заболел, но мать словно помешалась.

Она не варила, не управлялась по дому, а уходила с утра на кладбище и сидела над могилой сына. Когда мы с отцом приходили за ней, она смотрела на нас безумными глазами, не понимая, чего мы от неё хотим.

Мы думали о самом худшем и не знали, что делать. Но по прошествии месяца, она вдруг сама сняла траурные одежды, перестала ходить на кладбище и принялась за домашние дела. Мы никак не могли объяснить это чудесное выздоровление.

Много позже она рассказала нам следующую фантастическую историю.

Ночью ей приснилось, что Эдуард вошёл в спальню, подошёл к кровати и, крепко взяв её за плечо, сказал: «Мама, там очень хорошо, а ты своим плачем мешаешь мне успокоиться. Не плачь и не ходи больше на мою могилу. Заботься об отце и детях. Ты им нужна больше, чем мне». Утром она обнаружила на плече пять синяков. Она взяла в голову, что Эдуард действительно приходил, и выполнила его волю.

«Рябая свинья»

(рассказ знакомой женщины)

Шёл тридцать третий год. Мы умирали от голода. Бабушка разрезала рукава своих платьев. Они врезались в её опухшие руки. Мать порою казалась помешенной, отец поседел за полгода, а мой шестимесячный братик умер ещё в феврале. Мрак и отчаяние уже долго царили в нашем доме. Но вот однажды, в конце апреля, отец вернулся домой оживлённый с полпудом пшена в мешке, и мы стали быстро собираться. Потом до меня дошло, что отец продал наш дом за эти полпуда пшена, взял справку о том, что отпущен из колхоза, и теперь мы убегаем от голода куда глаза глядят.

Вскоре приехал папин брат и отвёз нас на полудохлой лошади на пристань.

Это произошло быстро и ошеломительно! Ещё утром мы проснулись в родном доме и не думали никуда ехать, а в обед у нас уже нет родного дома, и мы всей семьёй сидим на пароходе и плывём вверх по Волге!

Мы собрались и уехали так поспешно, что мать не успела сварить кашу из папиного пшена, и вот теперь она тайком варит её на камбузе после долгого разговора отца с капитаном, а мы с бабушкой, голодные, не евшие со вчерашнего обеда, сидим на палубе и ждём, когда нас позовут. Погода была хорошая, но меньше есть от этого не хотелось.

Я была в мизантропическом настроении, и ему очень соответствовала затеянная мною игра. Мимо нас прошёл мальчик, немного старше меня, часто шмыгавший носом, и я сказала бабушке:

– Modr, kukt mol, was der Kerl vere Roznass hot.[5]

Бабушка ничего не ответила, она думала что-то своё. А мальчик посмотрел на меня безразлично, не догадываясь, что я говорю о нём и говорю нехорошо.

Потом я так же сказала об остановившемся против нас старичке:

– Modr, d’r Mann hot’n Horbart, wie unsr Zieg’bock, wu m’r Formjor g’schlacht hun[6].

Старичок достал трубку, закурил и пошёл дальше, не обратив на меня внимания.

Потом пришла откуда-то высокая сильная женщина с двумя связанными мешками через плечо и большим чемоданом в руке. Она поставила чемодан к борту и устало села на него, вздохнув и спустив с плеча свои мешки. Ей было жарко, она расстегнула пальто и ослабила туго повязанную шаль.

Лицо у неё было неприятное – широкое, с дырочками от оспин. Передохнув, она развязала мешок и вынула что-то завёрнутое в чистую белую ткань.

У меня сильно стукнуло в груди. Она развернула тряпицу, а в ней … хлеб!

Целый каравай! Огромный! Сказочной красоты! И ещё завёрнутый в газету круг домашней копчёной колбасы. Она отрезала маленьким ножиком краюшку хлеба и кусок колбасы с палец длиной и стала есть. Я подавилась от судороги в горле. Ах, какая же это была колбаса! Я сроду не чувствовала запаха чудеснее и ошеломительнее того, что долетел до моих ноздрей.

– Modr, kukt mol, was die norbig Sau frisst! Modr, die frisst Brout mit Worscht![7] – я сразу возненавидела эту женщину за то что она ела эти вкусности, в то время как у меня спазмами схватывало желудок.

– Modr, der norbig Sau schmeckt’s gut[8], – продолжала я, не в силах оторвать глаз от жующей женщины.