На столе уголком стоял гладкий конверт, который я подхватила двумя пальцами и затаила дыхание, рассматривая размашистую подпись своей Марвел. Сил на то, чтобы его прочесть мне не хватило. Потом, потом, когда она уйдет, казалось бы, насовсем…
Мягкое одеяло успело остыть, а подушка казалась неприятно влажной — во время плохих снов я всегда обливаюсь отвратительным ледяным потом. Хорошо, что волосы и без того были мокрыми.
Телевизор ярким маяком загорелся в комнате, и я выключила звук. На экране замельтешила ностальгическая картинка Симпсонов — и кто еще смотрит их в пять утра? Я тоскливо свернулась на импровизированной постели. Казалось, сон сегодня меня больше не ждет.
Было ощущение, что я едва ли сомкнула веки, когда тихий, но требовательный голос стал окликать меня по ненавистному полному имени. Нехотя, я открыла сухие после недолгого сна глаза и только коротко кивнула на призыв доктора подниматься в школу.
От опустошенности, что буквально пожирала меня изнутри, не было сил даже на споры — да и какой смысл? Доктор Каллен не стал задерживаться в моей комнате, оставляя меня один на один со сборами и безуспешными попытками продрать глаза. Письмо Тани так и стояло открыткой на столе, и я нерешительно затолкала его внутрь своего скетчбука, хмуро оглядываясь в поисках собранной с вечера сумки. Только сейчас я поняла, что мне наверняка придется идти еще и в библиотеку за кучей разрисованных предыдущими владельцами учебников.
Рюкзак обнаружился в гардеробе, и я закинула в него пару пустых тетрадей, пенал с карандашами и скетчбук, мягко поглаживая нашивку из национального парка Денали, что красовалась на кармане.
Много времени ушло на попытки отыскать в гардеробе нормальную одежду: шелковые блузы, юбки различных фасонов и мягкие платья совершенно меня не привлекали, а отыскать те несколько пар джинсов (они вообще там существовали?) было практически невозможно. Однако тот, кто ищет — тот всегда найдет. Даже если этот кое-кто только очухался от недавнего флешбека и готов головой вперед броситься в водоворот тоски и безнадеги, запущенный предательским отъездом последнего по-настоящему близкого мне человека.
Когда я оказалась внизу, дом смотрелся пустынно. На длинной кухонной стойке было выставлено несколько нетронутых, словно игрушечных, упаковок сухих завтраков. Пока варился кофе, я отыскала в холодильнике йогурт, изучая ровные ряды контейнеров с разнообразной едой. Я здесь второй день, для кого это все?
— Доброе утро, Лиззи. Как спалось? — позади раздался вкрадчивый голос Эсме, и я неопределенно пожала плечами, зачерпывая маленькой десертной ложкой пенку с латте, чтобы оправдать свое молчание.
Не было ни малейшего желания даже пытаться сблизиться с этой семьей. Две недели, Лиззи. Две недели и ты самолично отправишься в аэропорт, без следа ужаса в глазах сядешь на борт белоснежного авиалайнера, и почти что без труда забудешь о смерти, что прячут за широкими железными крыльями эти бездушные механические птицы. Потому что на другой стороне недолгого маршрута тебя будет ждать жизнь. Ты вернешься домой.
По фарфоровым стенкам миски застучали круглые хлопья, и я залила их щедрой порцией йогурта, отворачиваясь от любого, кто мог нарушить мое уютное одиночество на кухне и обдумывая план прогула школы. Своя машина у меня теперь была, так что прокатиться до соседнего города или просто погулять в окрестностях труда не составит. Не сомневаюсь, что в представителя немецкого автопрома уже был встроен навигатор, с помощью которого я смогу вернуться в Калленовскую крепость.
— Отвезу тебя в школу сегодня. Первый день, как-никак, — доктор Каллен отвлек меня от бездумного разглядывания размытого пейзажа за окном с застывшей у рта ложкой.
Я клацнула зубами и с напускным безразличием пожала плечами, догадываясь, почему это он вызвался меня подвезти.
— Жду в машине через пять минут, — произнес он и так же бесшумно удалился, оставляя меня один на один с коричневатой жижей, в которую превратились хлопья и темной кофейной гущей на дне кружки. Такой же темной, как все мои самые смелые ожидания по поводу перспективы провести день с этими… людьми.
В поджидающий меня Мерседес я брела как робот, не чувствуя ног. В салоне тихо переливалась отдаленно знакомая фортепианная мелодия, но определить опус или хотя бы композитора я не смогла бы даже при большом желании.
Вместо желания завести еще один спор о необходимости физического посещения образовательного учреждения, меня сковывала апатия, приземляла безысходность. По мере того, как близилось время моей неминуемой экзекуции, к горлу то и дело подкатывала тошнота — ровно с той скоростью, что неумолимо зашкаливала за полторы сотни на спидометре.
— Что-то ты молчаливая сегодня, Лиззи, — коротко произнес доктор, сбрасывая скорость на въезде в город. — А вчера так рвалась поговорить.