История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника

Збоинская поспешно села писать, а так как в спокойное время пером не особенно пользовалась, теперь трудно было прочитать, что набросала. Мечник ходил как ошалелый, хватаясь за гол ов у.

– Этого мне ещё не хватало! – бормотал он. – После неволи, после всех перепетий.

Заламывал руки и вздыхал. Не скоро его жена утихомирила. Достали из сундука два больших зелёных мешочка, для безопасности жена приказала принести коврик и завернула их, сверху завязала края. Послали за Никитой. Нужно было разбудить Холобу, чтобы свёрток в санки нести ему помог. Дверь закрылась, молчащий посланец двинулся от конюшни.

Счастьем, что ему дали слугу, который вёл коня, потому что Никита один, наверное, не попал бы в местечко – такой ехал погруженный в себя и почти отчаявшийся.

На протяжении всей дороги он не раскрыл рта.

Наступал день, когда чёрные крыши городка, снег на которых закоптился от дыма, показался на белом поле. В закрытой корчме все спали, нужно было долго стучать в двери, прежде чем заспанный хозяин вышел отворить. Никита достал из саней свой груз и пошёл в комнатку, в которой спал Янаш. Сначала не очень хотел его будить, но, слыша шум, Корчак сам вскочил, спрашивая не светает ли. Ему срочно нужно было в Межейевицы.

Затем на пороге показался Никита со свечкой.

Янаш протёр глаза, посмотрел на него.

– Что с тобой стало? Заблудился? Не доехал до Межейевиц?

Никита бросил свёрток, сел на лавку и достал письмо. Лицо его говорило о многом, Янаш догадался о чём-то плохом и вытянул дрожащую руку за письмом. Сердце его билось – он почти угадал, что его ждало. При огарке он начал читать письмо мечника, кроткое, сердечное, но одновременно жестокое. Прочитал раз, блуждал по нему глазами, читал – дрожала бумага в его руках – потребовался долгий отрезок времени, прежде чем пришёл в себя. Изменил ему голос, Никита смотрел на него с сожалением, с болью, с гневом на мечника – но не говорил ничего.

Справившись, наконец, с болью, Янаш положил письмо, подпёр голову и думал.

– Мой Никита, – сказал он, – если такова воля семьи мечника, чтобы я остался умершим, прошу тебя велеть Маерку, дабы не говорил обо мне, я сразу отсюда должен уехать, долго бы тут не мог остаться… Деньги, – добавил он, – отвезёшь обратно, – я в них не нуждаюсь, я их принять не могу. Король мне дал на дорогу, на возвращение этого хватит или… не возьму. Нужно искать себе угол.

Затем Никита не сдержался.

– Ни от пана, ни от пани я этого не ожидал.

– Ради Бога, тихо, – прервал Янаш, – они знают, что делают. Я на них зла за это не держу, так должно было быть. Я виноват, что из Кракова не объявил о себе.

Никита расплакался. Янаш как можно живей встал, чтобы ту же самую фуру заказать для возвращения в Краков. Не хотел дожидаться дня, чтобы его большее число особ не видело, и выскользнул незамеченный. Никита несколько раз начинал сетовать, но тот не дал ему говорить. За корчмой они в молчании обнялись и дворовый, видя удаляющиеся санки, долго стоял как вкопанный.

Его честное сердце не могло понять этого решения мечника. Не дожидаясь Квинты и музыки, сразу же после того, как конь подкрепился, он велел слуге запрягать, бросил свёрток в ноги и возвратился в Межейевицы.

Маерку только объявил, что если бы он говорил о Янаше, навсегда потерял бы расположение мечника.

– Чем-то хлопец провинился! – сказал в духе еврей. – Но что мне до этого! Хотят, чтобы его не было, – пусть его не будет.

Он пожал плечами и своим также приказал молчать.

Следующий день в Межейевицах, который пытались сделать весёлым, вовсе таковым не был. Что-то отягощало все сердца, какое-то беспокойство было видно на лицах. В усадьбе, хотя не знали ничего, ночная экспедиция Никиты в городок, долгое совещание в покое хозяев давали пищу для размышления. Объясняли это приготовлениями к приёму гостей, но Никита, вопрошаемый, своим упорным молчанием будил подозрения. По неспокойному и задумчивому виду обоих хозяев также догадались, что пришло что-то недоброе, что старались скрыть.

К счастью, перед полуднем подъезжающие гости принесли с собой отвлечение. Весёлое настроение мечника временами брало верх. Пани Збоинская хлопотала, удваивая старания и гостеприимство.

Ядзя вышла также, одетая, согласно приказу матери, но с лицом, которое ни один приказ не мог изменить. Она мягко, грустно улыбалась, отвлечённая и как бы ко всему равнодушная. Ровесники напрасно старались её развеселить и подружки расспросить.

Она отвечала им, что с той минуты, когда на них с матерью напали татары и она видела смерть или неволю перед собой, к прошлой весёлости вернуться не может.

Каштеляниц уже явно выступал, как старающийся о сердце панны, и не оставлял её ни на минуту, но развлечь не мог.

Зато иные девушки восхищались им, а это его должно было немного утешить, потому что не скрывали то, что ловкий, остроумный, молодой и красивый придворный им очень понравился.

Когда вечером отозвались скрипки, Ядзя прибежала к матери, положила ей голову на грудь, обняла её и шепнула:

– Нога у меня болит, танцевать не могу, матушка, не буду, прошу вас, не принуждайте меня, прошу.