История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника

Одна мечникова знала причину этой грусти ребёнка, но даже перед мужем не говорила об этом, перед дочкой делала вид, что ни о чём не догадывается, перед собой не скрывала, что Бог, зовя за собой Янаша, от великого беспокойства её избавил. Молилась за его душу и признавала в том Божье Провидение.

Поэтому была уверена, что Ядзя переболеет, перегрустит и забудет.

А когда среди этой заботы о единственной дочери неожиданно подъехал каштеляниц, о котором она много рассказывала мужу, неизмерно обрадовалась, будучи уверенной, что это развлечёт доч к у.

Не был пан мечник склонен к тому, чтобы праздничной колигацией поднимать свой дом, несколько иначе, однако, чем жена, на это смотрел.

– Моя жена, моя панна, – говорил он жене, – прекрасное это имя и дом великий, и владения обширные, но я бы предпочёл ребёнка отдать шляхтичу, тогда бы её там уважали, а в панском доме всегда будет казаться, что мне милость оказали. Между тем мечник Збоинский, simplex servus Dei, ни в чьей милости не нуждается, а панна мечниковна имеет такой кусок хлеба в запасе, что себе может выбирать мужа, какого захочет!

– Но может ли выбрать кого-нибудь лучше него? – говорила мечникова. – Парень как кукла, придворный, солдат, храбрый, благородный.

– Та, та, та, – прервал Збоинский, – несомненно, несомненно, но я бы такого простого предпочёл шляхтича, чтобы от него хоть немного чесноком слышно было, потому что я в мускус не верю, а от того мускусом смердит.

От ведомости о прибытии каштеляница Ядзя побледнела и так испугалась, что мать её почти в сознание должна была приводить и, видя тревогу, успокоила тем, что никто никогда на свете её принуждать не будет. Она со слезами поцеловала руку матери и дала себя уговорить выйти к нему, но такая испуганная, бледная, холодная, что каштеляниц, который был очень весел, от этой картины, как убитый, повесил голову.

Не такого приветствия он ожидал. Первого дня он прибизился к ней несколько раз, но едва словечко из её уст выпросил. Мать удвоила на это любезности и отец был также очень сердечным.

Поскольку подобало принимать каштеляница и были как раз запусты, мечник послал за соседями, прося на сладкий хворост с тем, что будут скрипки.

Хотя дом был богатый, каких мало, и в нём не хватало, пожалуй, птичьего молока, однако, кроме музыки, много мелких вещей должны были приказать привезти из местечка. Было это в запустную неделю; послали Никиту, чтобы заказал капеллу (музыкантов), еврейскую, так как другой не знали, и за разными ингредиентами домашней аптечки, потому только, если бы, упаси Бог, чего-нибудь не хватило. Никита, который со времени, как пришла новость о смерти Янаша, ходил грустный, как по брату, постоянно говоря об этом дорогом паныче, поехал с радостью, что не будет сидеть в городе, где всё ему напоминало Корчака. Они с Ядзей сильнее всех переживали смерть Янаша, а однажды мечниковна даже сказала ему потихоньку:

– Мой добрый Никита! По-видимому, только мы двое жалеем об это человеке, который за нас отдал жизнь.

Все о нём жалели, никто, может быть, больше чем мечник, но тот не привык по себе показывать страдания – держал их запертыми внутри.

Никита на малых одноконных санях ближе к вечеру доехал до местечка. Здесь, как то обычно у нас бывало, каждая усадьба имела свою гостиницу, в которую её люди заезжали и владелец которой был одновременно фактором и уполномоченным пана. Едва он поставил коня и вошёл в избу, подошёл Маерек расспросить, зачем, для чего приехал и не будет ли нужно его посредничество. Он, естественно, узнал, кто был в усадьбе, какие гости были приглашены и что из этого получится.

– Э! – сказал в итоге Никита. – Всё напрасно, панна за него не пойдёт, я знаю, что не пойдёт!

– Ну! А почему?

– Потому что не хочет.

– А почему не хочет? – спросил еврей.

– Потому что он ей не понравился, и не спрашивай меня больше. Пошли за Квинтой, за музыкой, и за всем.

Квинтой прозвали виртуоза, который одновременно вёл оркестр ногой, а рукой на скрипках играл первый голос. Группа была самородной, что-то наподобие венгерских, по памяти играющая всё, но с неизмерным запалом и вдохновением, иногда, под хорошее настроение, – с безумием. Счастьем, Квинта ещё заказан не был. Никита, избавившись от этого наиважнейшего дела, сел у стола, подпёршись обеими локтями, когда среди сумрака заметил сани, как раз въезжающие во двор гостиницы. На них сидел кто-то – рассмотреть он не мог – рукой указывающий на дом Маерка.

Его немного запорошил снег и прибывший отрехнулся от него в сенях, отворив дверь, вошёл в избу. Никита сидел прямо против входа и, подняв глаза, открыл рот, задвигался, встал со стула и наконец крикнул:

– Всякий дух Бога славит!

– А! Никита! – отпарировал как раз прибывший Янаш.

– Паныч! Живой! Мой пан! – начал бегать Никита и бросился ему в колени. – Милосердный Иисус! Это вы!

Это сердечное приветствие растрогало Янаша, который обнял парня, не в состоянии произнести слова.

Затем подбежал Маерек, жена его, дети. Все знали о смерти Янаша и остолбенели, видя его живым. Шум, выкрики послышались в корчме.