История об офортах

Твой дом стоял у самой Ангары,
наполненный до крыши тишиной,
настоем из березовой коры,
смолы, грибов и свежести речной.
А я родился в городе степном,
и детство начиналось у меня
зеленым полосатым кавуном,
подсолнухом у плотного плетня.
Но этот дом у ледяной воды
скрестил, тому назад уж десять лет,
моих сапог тяжелые следы
и туфелек твоих узорный след.
У нас уже давно свое окно,
своя квартира, тесная чуть-чуть.
Не сетую на это —
все равно
сюда друзья протаптывают путь.
У нас свое окно.
Но иногда
меня опять по-прежнему влечет
тот старый дом, где светлая вода
под самыми окошками течет.
Я прихожу к нему в такие дни.
Он постарел, хотя надежно сбит.
Он гасит ранним вечером огни,
напрасно притворяясь, будто спит.
Но он не спит.
Он курит в темноте,
над крышей кольца дымные клубя.
Опять скрипят шаги.
Опять не те.
Ему безмерно грустно без тебя.
Он старую обиду не забыл
за то, что я,
непрошенный,
сюда
пришел,
тебя увидел,
полюбил
и вдруг увел однажды – навсегда.
Он – дом.
Жилище.
Деревянный сруб.
Ему стареть, ступеньками скрипя.
А я касался плеч твоих и губ.
Так как же я
Грустил бы без тебя.

Спицын закончил говорить, и оба продолжали молчать. Кажется, все погрузилось в городскую тишину, ни машин, ни людей, ни даже птиц не стало слышно.

Первым нарушил паузу Семен Фадеевич.

– Господи, прости меня. Спицын, и вы простите. Я виноват. Ужасно виноват. Ведь Вера незадолго до того несчастного случая передала мне на хранение письмо. Сказала, если что-нибудь случится в ее жизни страшное, отдать его вам. Случилось… Но вы потерялись, через супругу передавать было невозможно. Ну вот, так оно и лежит у меня столько лет, ждет своего адресата. Будете получать или нет?

Спицын продолжал молчать. И не думал он ни о чем важном. Или, наоборот, не важном. Просто молчал, может быть, не мог выйти из того оцепенения, которое навалилось вмиг. Известие о письме не сильно взволновало его – столько лет минуло, столько всего после было.

Семен Фадеевич уловил это и тоже замолчал, ожидая, когда Спицын захочет продолжить беседу.

– А надо? – неожиданно громко, глухим, грудным голосом произнес Спицын.

Семен Фадеевич ничего не успел ответить. Спицын все же решил сам.

– Пожалуй, надо! Когда зайти?

– Завтра и заходите, отдам. Знаете, мне уже легче стало от того, что я вам про это рассказал, а передам, думаю, и вовсе станет хорошо. Так что давайте, не откладывая. Через столько-то лет, как говорится, письмо дойдет до адресата. Весь день буду в театре. Заберите, Христа ради, письмецо, буду ждать непременно…

Завлит ушел тихо, а Спицын продолжал сидеть на лавочке, но уже не «подглядывая» за домом и не стараясь «взять» его на бумагу. Что-то словно произошло, как по мановению волшебной палочки. Вновь поехали машины, появились люди, откуда-то прилетели голуби. Уходя, Спицын обернулся, чтобы еще раз взглянуть на дом, и как-то так случилось само собой, что он открыл блокнот. Стал рисовать и, судя по всему, – пошло, поймал таки волну. И чем дольше он венец за венцом «клал» на бумагу, «строил» крыльцо, навешивал наличники, двери и навесы, тем понятнее становился для него и сегодняшний необычный день, который привел его сюда, и ожидание завтрашнего дня, когда он получит Верино письмо. От него, Спицын был просто уверен, можно ожидать только хорошее, возможно, даже чудо.

…Этот самый «Клинч» был особым рестораном. И хозяин его был особым человеком. Он вдруг взял и открыл маленький и очень хороший книжный магазин. Многие считали это блажью, поскольку основное дело шло в гору и можно было расширять и развивать его еще долго и долго. Ну скорее всего так и было – блажь несусветная. Она самая! Но эта блажь простительна, пусть считается хобби.

Кухня в «Клинче» славилась на весь город, и народу в заведение набивалось много и всем хватало уюта.

А саксофон! Музыка была живая, и саксофон был просто волшебным. Не было никакого оркестра, только музыкант с золотым саксофоном.