История одного путешествия

Гнул туман… Далекий полустанок
Придавила снежная гора.
Быстрый поезд бегал, как рубанок
Под тугой рукою столяра.

Падал дым и стружками седыми

От куста карабкался к кусту,—
Этот след встревоженного дыма
Заливал степную слепоту —

— И над снежной крышей полустанка.

Где гора снимала с туч пургу,—
Вспоминая лязганье рубанка,
Приподнялись избы на снегу.

Или другое стихотворение, посвященное жене Юры — Мирре Борисовне:

Старый клен твои инициалы
Засосет разбухшею корой.
Кто поймет тревожные сигналы
Этих веток, певших над тобой?

Кто поймет, что корень перекручен

Оттого, что я постичь не мог,—
Что дожди весенние — от тучи,
Что любовь — от боли и тревог?

Будет луч, распластанный о камень,

Ждать под небом дремлющей грозы,—
Чтобы клен, стареющий веками,
Мог понять любовные азы…

Я не знаю, как сложилась бы писательская судьба Георгия Венуса, если бы не его счастливая женитьба: Мирра Борисовна угадала в Юре талантливого писателя, заставила его бросить завод и позволила ему отдать свое время литературе. Они жили втроем, с давней подругой Мирры Борисовны Евой С. Вуся была существом необыкновенным: сама она не писала, но была из тех людей, кто мог вызвать у человека, казалось бы совсем далекого от искусства, волю к творчеству. Умница и тонкий психолог, обладавшая удивительным темпераментом зачинателя, она расталкивала людей сонных, у поверхностного умела найти глубину, и минутами мне казалось, что она из дурака могла бы сделать мудреца. Ее душевная щедрость была безгранична, и те, кто попадал в орбиту ее притяжения, вдруг начинали себя чувствовать богачами, принимая подаренное Вусей за свое собственное. Жили Венусы по-богемному бедно. Вскоре мы стали неразлучны.

В Берлине Юра писал стихи и только начинал писать прозу. В стихах он был близок к имажинистам. Однажды в кафе на Ноллендорфплац я застал его в состоянии необыкновенного возбуждения. Он попросил у меня папиросу, хотя обычно не курил, долго не мог разжечь ее и наконец, закашлявшись от дыма, сказал шепотом:

— Знаешь, кто сидит за соседним столиком?

Я оглянулся и увидел молодого человека с нечесаной копной очень светлых волос, с круглым, мягким лицом и странными, красноватыми глазами, какие бывают у людей после бессонницы или выпивки. Молодой человек был одет очень изысканно, но с той небрежностью, когда изысканность уже успела смертельно надоесть. Нечесаная копна золотых волос еще усиливала это впечатление.

— Не узнаешь? Ведь это же Есенин!

Я всем телом повернулся в сторону соседнего столика, но Есенин уже вставал. Рядом с ним появился Кусиков и, взяв его под руку, направился к двери. Полный живот Кусикова, с трудом охваченный сползающими черными брюками, казался еще выпуклее рядом с мальчишески легкой фигурой Есенина.

— Завтра их вечер. Неужели я доживу до завтра? — Юра даже начал заикаться от волнения.

До завтра мы с Юрой дожили, но я был мучительно разочарован. Я не знаю, кто из них был пьянее, Кусиков или Есенин. Есенин читал стихи, словно подражая самому себе, напряженно, срываясь, пропуская невспоминавшиеся строчки, сердясь на себя за срывы.

Я не знал, что любовь — зараза,
Я не знал, что любовь — чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума.
Пой, Сандро…

Впоследствии Есенин эту строчку, посвященную Кусикову, переделал:

Пой, мой друг. Навевай мне снова
Нашу прежнюю, буйную рань.
Пусть целует она другого,
Молодая, красивая дрянь.

Ах, постой. Я ее не ругаю.

Ах, постой, я ее не кляну,
Дай тебе про себя я сыграю
Под басовую эту струну.