История одного супружества

Парк «Золотые ворота» – вот куда он, без сомнения, побежал потом. В тюльпановый сад, где туристы роняют недоеденные сэндвичи с яичным салатом и раскрошенные в труху конфеты «Некко Уэйферс», на поле для гольфа с дорожками пролитого виски и стариками, которые тихо мочатся в кустах, прежде чем крикнуть: «Нашел!» Вот он бежит вприпрыжку, хлопая ушами на ветру, и только три далеких гольфиста, приставив ладони козырьками ко лбу, наблюдают, как он золотистой молнией пересекает зеленое поле, улыбается собачьей улыбкой и ничего, ничего не помнит о нас. Ничего не помнит о ботинках, носках и конфузах на ковре. Парковые белки, суетливые, как бухгалтеры, и синие цапли, изображающие статуи в илистом пруду, а иногда и пролетающий над головой ястреб, навостривший глаз на нерасторопную мышь. А может быть, на Лайла. Возможно, домашние кошки, сбежавшие от хозяев, сидят в засаде среди рододендронов, а также ящерицы, и змеи, и кролики, может быть, целыми колониями живут под газонами для игры в боулз, или прячутся днем в Чайном саду, а по ночам выходят подъедать крошки от печенья. Балованные любимцы, разорвавшие свои цепи, блуждают по Аутсайд-лэндс. Живут скопом, в парке, одичало, охотятся стаями при растущей луне. Случайная частота в звуке сирены разбудила в них какой-то ген, и под ребрами вспыхнуло пламя, освободившее их, – ибо что может быть большей свободой, чем забыть свой дом?

* * *

Базз на неделю уехал, а в новостях рассказывали почти исключительно про последние содрогания войны и про скорую казнь Розенбергов. Все считали, что Верховный суд откажет им в последней апелляции, и их смерть казалась делом решенным. Хорошо помню портрет Эйзенхауэра (отказавшего им в помиловании) с широкой улыбкой, где газетный карикатурист заменил каждый зуб крошечным электрическим стулом. Но в моем районе ни одна душа не сомневалась ни в вине Розенбергов, ни в том, что их пристенный столик был сделан специально для фотографирования документов, а не куплен в «Мэйсиз», чтобы поставить на него телефон, ни в судебной системе, которая их судила и приговорила, ни в суде высшей инстанции, который не стал рассматривать их апелляцию. И в Сансет не спорили за и против казни – такие разговоры велись к востоку от нас, в Норт-бич или даже среди чернокожих коммунистов в Филморе, с которыми мы не были знакомы, – нет, в нашей части города царило предрассветное возбуждение толпы, собравшейся любоваться повешением, прихватив корзинки для пикника.

Когда мы снова встретились в Плейленде, я сказала Баззу, что выполнила его просьбу. Кажется, он испугался – приступ совести, – потом положил шляпу на волнолом и сказал:

– Уверен, что уже слишком поздно.

Я сказала, что ничего больше не придумала.

– Не волнуйся, поживем – увидим. Конечно же, ничего не будет.

Десятки птиц сидели на песке, глядя на нас, и щебетали. Мы долго стояли у волнолома, скрытые проходящей мимо толпой, не зная, что сказать друг другу. А когда мы сошли с набережной, нас чуть не застукали.

Базз рассуждал о наших будущих свиданиях – он думал о кинотеатре. Мы стояли возле того поезда ужасов, рискуя быть поглощенными толпой жующих попкорн бойскаутов. Он наклонялся ко мне очень близко, чтобы перекричать беснующихся мальчиков, и тут я увидела, как со стороны парка движутся две знакомые соломенные шляпки с волнистыми лентами.

– Перли! – закричали они.

Я немедленно шагнула в сторону, дала Баззу раствориться среди скаутов (извержение попкорна, «Привет, мистер!») и продолжила идти, чтобы встретиться с тетушками в одиночку.

– Ты вышла на прогулку! – объявила одна из них.

– С Сыночком сидит Эдит.

– А Холланд тут? – осторожно спросила другая.

– Нет, конечно, он на работе.

– Откуда тогда эта шляпа?

Я посмотрела вниз – ну конечно, вот он, Баззов двухунциевый Доббс, который он с гордостью сворачивал в трубочку и запихивал в карман, а потом доставал невредимым. Наверное, я подобрала его с волнолома. У меня в руках мужская фетровая шляпа. В голову не приходило ни одного правдоподобного объяснения. Но мы не так интересны другим людям, как думаем. Они не моргнули и глазом, когда я ответила:

– Я не могу объяснить.

– А у нас совершенно ужасные новости, – сказала Беатрис.

Я улыбнулась. Базз стоял, спрятавшись среди мальчишек, словно статуя в бурлящем фонтане.

– Да что вы говорите.

– Про ревнивую жену. Во Фресно.

– Кажется, во Фресно случилась предыдущая история?

– Ну, видимо, там такое сплошь и рядом! – с негодованием заявила она. – Ревнивая жена взяла самолет и врезалась на нем в детскую площадку возле дома. И написала записку.

– Вот послушай, – сказала Элис, окутанная шлейфом старой любви. – В записке для мужа говорилось: «Ты однажды сказал, что все со всем смиряются. Но это неправда, и я тебе докажу». Только представь – написать такое.

– Куда уж мне.

– И чтобы доказать, она забрала то, что он любил, – сказала Беатрис.

– То, что он любил, – повторила ее сестра.

Беатрис засопела.

– Но самое ужасное, самое ужасное…