История одной любви. Окончание

— Знаешь историю Мидаса? Он превращал в золото все, к чему прикасался, и думал, что станет счастливым. Он умер с голода. Твое желание из той же оперы. Я знал одну девушку, она страдала как раз от того, что все боялись ее тронуть и за версту обходили.

Перед глазами всплыло лицо Мадины. Я печально улыбнулся Хаде — она безмолвно замерла после первого ляпа, теперь из нее клещами слова не вытащить. Заговорит, в лучшем случае, когда тема сменится на максимально нейтральную. И напоминание о Гаруне с Мадиной… Не нужно было.

— Наверное, уродиной была, — фыркнула Маша, — потому и обходили.

Я покачал головой:

— Она была красавица.

— Врешь, так не бывает.

— Обходили по причине, о которой ты мечтаешь.

— Из-за такого брата, как твой друг?

Умница. Когда надо — все понимает. Почему же не понимает в других случаях?

Я завершил речь назиданием:

— Совет на будущее: думай о последствиях — как своих слов, так и, тем более, поступков. Если нечем думать, звони, проконсультирую.

— Дурак. Круглый и набитый.

— Была бы другого пола, я бы сказал: слова не мальчика, но мужа. И добавил бы: это не о тебе.

Маша с трудом продралась к смыслу и надулась. Радует, что поняла, значит не все потеряно.

За окнами светало. Незабываемая выдалась ночка.

— Вряд ли сейчас заснем. Будете чай? — Направившаяся к кухне Хадя оглянулась.

Все правильно, совместное чаепитие — максимально безобидная тема и чудесное умиротворяющее занятие, оно сближает даже ярых врагов, не говоря о близких родственниках.

— Да, — сказал я.

Сестренка хмуро кивнула:

— С радостью, но вряд ли смогу сидеть.

— Прости, Маша.

Я хотел по-братски обнять, но она обиженно отпрянула: настал миг возмещения морального ущерба материальным. Сестренка задумалась, что потребовать у провинившегося братца.

Я, конечно, перестарался, но причина была крайне уважительной. И несмотря на мое «воспитание» сестренка столь упорно защищала злыдня-брата от полиции…

Я сделал еще один шаг к примирению.

— Хотелось как лучше, а то, что получилось как всегда, это случайность. — Мой голос просил прощения и сулил приятные преференции. Машка знала эту интонацию. За ней обычно следовали, например, поход в кино с покупкой большого ведра попкорна, мороженое по первому требованию и даже возможность поиграть на моем компьютере. — Очень болит?

— Тоже показать, как этим? — Светлые локоны мотнулись в сторону двери. Но выражение глаз уже смилостивилось, в них мысли искали наилучший способ подтверждения братской любви.

— Маша, можно тебя на секунду? — Хадя застопорилась на пороге кухни. — Там твоя одежда и еще кое-что на полу…

Забыв обо всем, даже о том, что где-то болит, Машка ринулась наводить порядок и убирать улики, что могли подвигнуть меня на новый тур воспитания. Это в свою очередь могло вызвать возвращение Прохора и компании. Бог, как известно из поговорки, троицу любит, но лучше не доводить.

Хадя ногой отбросила к стенке валявшийся ремень, словно ядовитую змею.

— Это ты называешь воспитанием? — Грозовой взгляд переполняли гнев и горечь. — Это акт отчаяния, свидетельство поражения. Поступок должен быть продолжением слов, а слова — выливаться из примера, который подаешь жизнью.

Это я и сам понимал, но все же спросил:

— И что бы ты хотела, чтобы я сделал?

— Я? Это твоя сестра и твоя жизнь. Если хочешь, чтобы они тебе нравились, делай их такими. Ломая, ничего создать нельзя.

У нее, видимо, накопилось, что сказать, но тут с великим облегчением на лице из кухни появилась Машка. Хадя замкнулась в себе. Сестренка направилась ко мне, Хадя исчезла на кухне, а я сел на кровати, уткнувшись в Машкин телефон.

Рядом мелко продавился матрас, через плечо заглянуло любопытное лицо и сразу отпрянуло:

— Не пойму: наслаждаешься моим позором или заводишь себя для нового круга воспитания?

— Стираю.

— Я справилась бы сама, — тихо вымолвила Маша, глазами провожая в вечность самые откровенные альбомы.

— Нет уж. — Я стал просматривать остальное на предмет похожего компромата. — Тебе что-то может понравиться или рука не поднимется покуситься на что-то, а так я спокоен, этого больше никто никогда не увидит.

— А если я хочу оставить себе как память?

— Снова напрашиваешься на ремень?

— Ремень, ремень… Вот и весь разговор. Брат, называется. Захара выгнал, меня избил, теперь в личной жизни грязными руками копаешься. Стоило ли тебя защищать?

— Мы оба друг друга стоим, потому и защищаем. А это что за папка? Почему именно она запаролена?

— Это личное. Не имеешь права. Отдай.

— Теперь точно не отдам. Оказывается, мы еще не все знаем. О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья век… Черт бы его подрал, этот век просвещенья, жили же как-то без него. Говори пароль.

С отчаянной категоричностью попавшего в гестапо партизана Машка мотала головой. Дескать, считайте меня коммунистом, живым не сдамся. Что же она такое скрывает, чему развлечения с Захаром и более скромные игры с негром в подметки не годятся?

В черепе словно взорвалось, накрыло страшным пониманием. Я схватил сестру за плечи:

— Наркотики?!