История одной семьи

Папа в 1958–59 гг. очень болел. Он совершенно не мог есть: аппетит у него отсутствовал напрочь, а когда он сам себя или мама его заставляли всё-таки поесть – у него сразу же открывалась рвота. Он превратился в совершенно беспомощное существо. Придёшь домой, а он тебе радостно сообщает: «Я сегодня целую мандаринку съел и полкотлетки!» Тем не менее, ему приходилось участвовать в жизни семьи. В 1958 г. у старшего брата родился сын, и хотя молодые (а поженились они не сразу и не до рождения младенца, а после оного) жили по месту жительства жены, новорождённого прямо из роддома Геннадий принёс к нам домой и положил на родительскую кровать: Ваш внук! И этот малыш, которого брат поручил назвать мне (я назвала его Андреем), почти постоянно жил у нас. Не знаю, чем моя мама его кормила (грудного молока он не знал), но выкормила. Мама старалась работать в вечернюю или в ночную смену – чтобы днём быть при папе, а потом ещё и при внуке. Но на ней было и всё хозяйство: магазины, готовка, стирка, уборка и т. д. Так вот, тяжело больной папа не отказывался нянчить Андрюшку, сидел с ним, когда мамы не было дома или она была занята. Бывало, бегает Андрюшка, носится по всей квартире, а за ним еле-еле поспешает папа. А когда у папы совсем кончатся силы, он говорил внуку: «Всё, Андрюш, в тюрьму, в тюрьму!» – и сажал его в глубокий ящик, откуда Андрей выбраться не мог. Сам дед садился рядом, давал Андрюшке корочку хлеба, и так они дожидались мамы.

Папа подолгу лежал в больнице, откуда неохотно возвращался домой: «Там у меня отдельная кровать, а дома нет»; кровать дома с ним делили мама и Андрюшка. Так он, бедняга, и не дождался отдельной квартиры.

Папа был очень замкнутым человеком, почти всё время молчал, очень радовался, когда я вдруг «шла на контакт» с ним, но меня ненадолго хватало, я тогда больше всего была занята собой-любимой. Когда я была в Сибири, и папа, и мама, конечно же, очень переживали за меня. А я была паршивой дочерью и не баловала их частыми письмами. Однажды, когда я надолго замолчала или это им показалось, папа не выдержал и написал письмо моему начальству и одной моей приятельнице, Тамаре, с которой мы вместе уехали из Москвы. О чём он писал моему руководству, не знаю, меня просто вызвали «на ковёр» и сделали мне «большой втык». А Тамара дала мне прочитать папино письмо. В нём он писал, что они с мамой очень обеспокоены моим долгим молчанием и спрашивал, не случилось ли чего со мной. Он просил Тамару поговорить со мной и, если вдруг что-то произошло, сказать мне, что, пока мои родители живы, не может случиться никакая беда. Даже, если мне кажется, что случилось что-то, совершенно непоправимое, они всё разрулят, и никакой беды не будет. Если надо, они ко мне или за мной приедут.

Ничего не случилось, просто я, как всегда, думала только о себе. Томка написала моим папе с мамой письмо и уверила их, что всё в порядке, а меня заставила дать им срочную телеграмму и проследила, чтобы я им тут же написала. Вот такие у меня были мама и папа.

Мама требовала от нас, детей, особенно в последний год папиной жизни, чтобы мы ежедневно его навещали. Мама говорила: «Каждый раз может оказаться последним».

Как часто бывало и до этого, мама опять оказалась права: 9 апреля 1960 г., в субботу, которая уже стала укороченным рабочим днём, я после работы пошла с друзьями, помнится, в «Ударник», но фильма не помню. После кино поздно было ехать в больницу, я отправилась домой. Ночью во сне увидела маму, она наглоталась снотворного. А Женька мне сказал, что папа умер.

Хоронил папу Госбанк, похороны прошли вполне пристойно, и маме нравилось, что до Кузьминского кладбища с Таганки идёт прямой автобус и ехать не очень долго. Мы с ней часто туда ездили, и, хотя папа почему-то не любил цветов, мама, конечно же, на его могилке быстренько организовала очень симпатичную клумбочку. У меня в то время была какая-то связь с университетским ботаническим садом, не помню, с какой стати. Но я в то время цветы покупала только там, приходила к знакомой, она меня вела к клумбам и срезала те цветы, на которые я указывала. Я у неё выпросила куст пиона, она его мне и продала. Мы с мамой высадили пион на папиной могиле. Он прекрасно прижился, разросся, но ни разу не цвёл. Мама говорила, что это папа ему не велит цвести. А вот дубок, который я вырастила из жёлудя (единственный раз, после, сколько ни старалась, у меня ничего не выходило), прекрасно там себя чувствует до сих пор, стал огромным-преогромным.

Началась наша жизнь без папы. Летом, в конце июня или в начале июля, Лёва наконец-то вернулся из армии. Он должен был служить до октября-ноября, но схитрил: послал документы в МИФИ, где приёмные экзамены проходили в июле. Он не собирался становиться физиком, просто ему хотелось поскорее сбежать из армии, и это ему удалось. Мама его тут же прописала, одела, обула (благо, после папы остались кое-какие денежки, которые он копил всю жизнь, а нам с мамой хватило их только до осени того же года, т. е. 1960-го).