История одной семьи

Получив комнату, я сразу же уволилась со стройки. В том году я, наконец, на мамино счастье, поступила в Институт иностранных языков на вечернее отделение, а параллельно с этим и на курсы машинописи и стенографии. Утром училась на курсах, а к 4-м часам дня ехала в институт. Сдавали мы экзамены в главном здании на бывшей Метростроевской, теперь Остоженке, а факультет наш находился в Сокольниках – от метро Сокольники ещё несколько остановок на трамвае.

Лёва из своего управления по монтажу лифтов перешёл в моё Строительное управление № 8, сначала монтажником-высотником вроде Николая Рыбникова в кинофильме «Высота», а потом, после 3-го курса, – в производственно-технический отдел инженером. Там он и проработал до окончания института.

На курсах я училась на Балчуге. Очень удобно было ездить на трамвае № 3 без пересадки. Туда ходила каждый день, а в институт – через день. Заниматься мне нравилось и тут, и там. На курсах были не только машинопись и стенография, но ещё и русский язык, история и секретарское дело. Машинопись преподавал очень пожилой мужчина, почти старичок, Яков Наумович Долгопятов. Он был патриотом своего предмета и очень здорово нас обучал. Русскому языку нас учила тоже очень старенькая учительница, натаскивала на грамотность и подыскивала такие диктанты, в которых невозможно было не сделать ошибок. Потом эти ошибки тщательно разбирались, и наша учительница (не помню, как звали её) в следующие диктанты обязательно включала слова из предыдущих. Таким образом, мы просто-напросто зазубривали трудные слова.

Я забыла сказать, что в начале лета того (1961-го) года мы с Лёвой впервые поехали на юг, на море, в Евпаторию, куда незадолго перед этим перебрались из Свердловска Лёвины матушка и отчим.

* * *

Сказать, что Мария Григорьевна, свекровь, – встретила меня неласково, это значит ничего не сказать. Она буквально приняла меня в штыки. Ей во мне не нравилось всё: и моя внешность, и моё внутреннее содержание, которого она, правда, не знала и знать не хотела – не о такой жене она мечтала для своего сына. Ей не нравилось, что я худая и при этом мало ем (это с её точки зрения, вообще-то я тогда была жуткой обжорой, но её порции были мне не под силу). Она презрительно фыркала, когда замечала, что мы с Лёвой тайком от неё обмениваемся нашими тарелками, когда он съест больше половины. Лёву она боготворила и побаивалась, поэтому при нём неудовольствие мною выражала молча. Стоило Лёве отлучиться хотя бы на несколько минут, она сразу же приступала ко мне с претензиями: что я о себе думаю, да как я смела выйти за её сыночка замуж, хотя по всему видно, что я ему никакая не пара. Отчитывала меня за то, что я «увожу» Лёву гулять, а не ухожу из дома одна – ведь Лёва приехал к матери, а я не даю-де им общаться.

Они жили тогда в так называемом «старом городе», в доме без удобств. За водой нужно было ходить на колонку аж на соседнюю улицу. И вот Мария Григорьевна заявляет: «Римма, сходи за водой!» Лёва, конечно же, тут же вскакивает, хватает ведро и отправляется за водой, а его матушка начинает меня пилить: «Мальчик приехал отдохнуть. Что у тебя руки отсохнут, если ты сходишь за водой, а он в это время полежит или посидит с книжкой?» – и так далее, и тому подобное.

Короче, когда через две недели мы вернулись домой в Москву на Варшавку, на столе нас ждал ужин, приготовленный моей мамой, и кипячёное молоко (мы тогда пили кофе с молоком), а также открытка из Евпатории: «Что, в гостях хорошо, а дома лучше?» – её послал с юга Лёва, наблюдая, как несладко мне в гостях у свекрови.

* * *

Дальнейшие мои отношения со свекровью также желали быть гораздо лучшими. Мы долго к ней не ездили. Собрались было в августе 1964-го вместе с Володей Муравьёвым и его женой Галей Людмирской, но я к этому времени была уже беременна. Несмотря на то, что я чувствовала себя прекрасно, почему-то анализы были очень плохие, и врач категорически запретила мне ехать на юг. Муравьёвы поехали одни, но и им крепко досталось от Марии Григорьевны. Когда они сообщили ей о скором рождении её внука, она велела нам передать: «На меня пусть не рассчитывают. На мне, где сядешь, там и слезешь!» Мы и не рассчитывали. На Митькино рождение она даже открытки поздравительной не прислала.

В следующий раз я поехала к свекрови в 1966 г. вместе с полуторагодовалым Митькой. К внуку она отнеслась очень хорошо, бегала с ним на руках по соседкам, хвасталась (а он был прехорошенький). Ко мне же отношение оставалось по-прежнему враждебным. Она мне сказала, что готовить для ребёнка не будет, так как не умеет, и чтоб это была моя забота (она любила очень жирную и плотную пищу, конечно, для Митьки совсем не подходящую). Я спокойно готовила Митьке сама, больше она мне ничего по дому делать не разрешала, но при этом выговаривала каждый день, какая же я бездельница и захребетница.

* * *