История одной семьи

Утром в канун Рождества Микеле появился у нас дома. Папа собирался разделывать большеголового угря на деревянной доске — сперва вылавливал скользкое извивающееся тело из голубого тазика, потом втыкал в рыбий глаз железный штырь, чтобы угорь не выскользнул и можно было без проблем отрубить ему голову одним ударом. Я помогала маме: мыла кусочки рыбы, выкладывала их в керамический горшок вместе с лимоном и лавровым листом. Две последние ночи я думала о Микеле, мысленно повторяя слова, которые собиралась ему сказать, когда снова увижу. У меня было время просчитать каждую фразу, каждую паузу, каждую запятую, но я никак не могла предположить, что Микеле объявится у меня дома.

— Какого хрена ты здесь делаешь? — рявкнул папа. Руки у него были заляпаны кровью, и выглядел он неряшливо из-за неопрятной бороды и растрепанных волос.

— Я должен поговорить с вами, синьор Де Сантис.

Похоже, Микеле пришел сказать, что теперь, после смерти отца, он волен сам распоряжаться своей жизнью. А раньше в определенном смысле был всего лишь ребенком в мужском теле.

— Да вот только мне недосуг тебя слушать, — сказал отец, вытирая руки полотенцем.

Мама пригладила волосы и, сняв передник, вышла вперед, чтобы выразить Микеле соболезнования.

— Слушай, парень, — продолжил папа, — я знаю, ты только что потерял отца, и родителей мы не выбираем, но мы вправе решать, кого хотим видеть в нашем доме, а тебя мы видеть не хотим.

— Я люблю вашу дочь, — сказал Микеле, притворяясь, что ненависть моего отца его совсем не ранит.

— Прекрасно. Но кто дал тебе право приходить и говорить мне это?

— Мария тоже меня любит, — добавил Микеле, глядя мне в глаза.

— Что, черт возьми, за чушь он несет, Мари? Это правда?

Я кивнула, но не осмелилась издать ни звука.

Вместо меня заговорила мать: она сказала много слов о молодежи, захваченной чувствами и не думающей о последствиях; о том, что у нас с Микеле разные судьбы. Но это была лишь длинная череда бессмысленных предложений, которые и близко не оказывали того эффекта, на который она рассчитывала, поэтому мамина тирада оборвалась так же внезапно, как и началась.

— Слушай меня внимательно, Мике, — спокойно сказал папа, жестом заставив жену замолчать. — Смерть Винченцо тут ни при чем, дело в моей дочери. Я ее не для того столько лет учил, чтобы сейчас с твоей помощью спустить все в унитаз. Так что, если ты пришел просить у меня разрешения встречаться с ней, вынужден сказать тебе «нет», и это окончательное «нет», потому что я не собираюсь возвращаться к этой теме.

Я посмотрела на Микеле, потом на маму. Может быть, я надеялась, что она, снова нарушив приказ папы, вступится за меня и заставит его передумать.

— Вот и все, а теперь прошу тебя убраться из моего дома.

Норовистый, как породистый конь, вспыльчивый, печальный — на лице Микеле в этот момент проступила вся его сущность. Мы с ним несколько секунд смотрели друг на друга, а потом он вышел и захлопнул за собой дверь.

— Собирайте чемоданы, мы едем к моей маме в Чериньолу. Встретим Рождество в деревне, — заключил папа почти шепотом, будто внезапно очень устал.

Я думаю, он хотел поскорее покончить с этой историей и боялся, что Микеле вернется. Не говоря ни слова, я пошла в комнату собирать вещи. Я была в смятении, рассержена и обижена, но в вихре эмоций не сразу поняла, что за чувство тлеет в самой глубине сердца: я ненавидела отца, ненавидела всем своим существом.

Мы ехали по шоссе. Я молча сидела на заднем сиденье машины, чувствуя себя опустошенной. Деревья без полива на засушливой и каменистой почве засыхают, даже не осознавая этого. Такой я видела и нашу с Микеле историю любви.

Мы добрались до Чериньолы поздним вечером. Тетя Кармела и бабушка не ждали нас. У них не было телефона, поэтому мы не смогли предупредить их, что приедем.

— У меня в багажнике вино, масло, банки с солеными сардинами, перец чили, кастрюля с угрем и хлеб, — сказал отец, словно извиняясь.

У бабушки Ассунты на глаза навернулись слезы, и она не переставала благодарить Деву Марию за приятный сюрприз. Потом принялась торопливо целовать меня и восхищаться моей красотой.

— Моя внучка похожа на святую, моя внучка — настоящий цветок, — повторяла она, целуя кончики собранных в горсть пальцев и прикладывая их мне к щекам.

Я крепко прижалась к ней, чего раньше никогда не делала при встрече. Мне бы хотелось, чтобы она тоже увидела Микеле, чтобы тетя Кармела и все, кого я знала, увидели его, чтобы они поняли, что он совсем другой, что он рожден для другого мира, совершенно противоположного нашему, — мира, где каждый может убежать от бремени своего прозвища. Потому что, запертые в ловушке диаметром в пятьдесят шагов, мы с ним так и останемся Малакарне и Бескровным, не сумеем вырастить ничего другого, кроме сухих и насквозь прогнивших деревьев.