История отечественного кино. XX век

Но при достигнутой подлинности кромешного ада войны, при особенности военных действий разведки, когда герои постоянно находятся не просто в тылу врага, а рядом с ним, буквально прячась за соседним кустом, когда постоянно звучит громкая немецкая речь, – все же не в этом художественный эффект фильма. Он – в том, что семеро бойцов разведгруппы Травкина существуют как единый организм, как согласованное целое при сохранении ярких индивидуальных характеристик. Разведчики и уходят на задание как некая сказочная семерка лесовиков в своих пятнистых комбинезонах, украшенных маскировочной листвой. Их цепочка на лугу в густой траве, снятая с верхней точки, их переправа через болото, все их тихие тайные проходы и проплывы – они не только впечатляюще кинематографичны, они служат воспоминанием о том, как солдаты Великой Отечественной сражались буквально до последней капли крови и до последнего дыхания. Именно этой известной истине, которая звучит новизной первооткрытия за счет исключительной искренности, и посвящена череда смертей, развернутая на экране.

Звезда

Г. Н. Чухрай уверял в своей последней книге Мое кино, что смерть на экране показывать нельзя, она некрасива. Мастер все-таки ошибался: ведь уже тогда была снята смерть Бориса в картине Летят журавли – эти великие минуты кинематографа, предсмертное видение несвершившейся свадьбы в закружившихся верхушках берез и вслед – незабываемые кадры, когда, падая в мокрую землю невзрачного лесочка, на вопрос товарища: «Ты ранен?» – умирающий отвечает: «Я не ранен… Я убит…» – последнее слово уже не слышно.

Звезда

Если бы создатель Баллады о солдате увидел Звезду, которая вышла после его кончины, он убедился бы в своей неправоте. Важно, во имя чего показывают смерть. И если во имя высокой цели, то не страшен никакой натурализм. В Звезде каждая из смертей – последние минуты выполнения долга, финал оборвавшейся жизни, итоговая точка. Дождь смывает грязь болота с лица погибшего солдата, и лицо становится мраморно-белым (этот образ взят из Казакевича), тонкая струйка крови бежит из угла рта рядового Воробьева – «Воробушка», как зовут его остальные; и впрямь «воробушек» – худенький, юный, серьезный «толмач», доброхот-переводчик «языков» и гитлеровских приказов – за душу хватающая игра (точнее, бытие на экране!) незнакомца Артема Семакина. Воробушки, Травкины стояли насмерть перед напором стальных дивизий СС Викинг.

Нет, капитан Травкин – дебютант Петренко, к счастью, если и похож на голливудского ковбоя Тома Круза, то только абрисом лица, никак не глазами – светлыми, ясными, детскими под сурово насупленными бровями боевого командира, И экранные предтечи у него другие. Больше всего он напомнит лейтенанта Гальцева, которого играл молодой Евгений Жариков в Ивановом детстве. Влияние военного фильма Тарковского наиболее явно в Звезде. И в приеме немецкой речи без перевода (чужая речь на родной земле) и – особенно – в теме любви без слов, любви, оборванной и загубленной войной. Лирическая сцена Травкина и радистки Кати, когда они, вчерашние школьники, вспоминают мирную Москву («очень красивая!»), – почти парафраз дуэтов военфельдшера Маши с капитаном Холиным, с солдатом-очкариком – Кончаловским.

Мелодия любви, перекличка ее голосов постоянно звучит в рефрене картины: «Земля» – Катя, «Звезда» – Травкин. Этот лирический и символический подтекст повести, эту перекличку любви, названную режиссером «космической», удалось перевести в образы экрана. Один-единственный в фильме кадр ночного звездного неба, открывшегося после бомбежки, тоже работает в пользу темы.

В Звезде дух, опыт, традиция отечественного кино, запечатлевшего воинский подвиг, благородно восторжествовала над унылыми схемами так называемого «жанрового кино».

Но если в случае Звезды перед нами все же нечто абсолютно умопостигаемое, а точнее, просто очень хорошее кино про войну с надежной литературной основой прошлых лет, то фильмом Кукушка мастер Александр Рогожкин «удрал» (пушкинское слово) с нами и с «военной темой» такую штуку, что только диву даешься!