История правления короля Генриха VII

Не было при этом недостатка и в разнообразных редких обстоятельствах (помимо достоинств и высокого положения самого героя истории), которые, соединившись, создали превосходную репутацию этому царствованию. Король, находящийся в расцвете сил, опирающийся за рубежом на обширную систему союзов, утвердивший дома свои права на престол, в мире со всем миром, опытный в управлении королевством, которое могло скорее развить способности короля разнообразием происшествий, нежели развратить его богатством или суетной славой; и притом король, обладавший помимо общего ума и рассудительности, немалым опытом в делах религии и церкви, которые в ту эпоху, из-за неразборчивого употребления двух мечей[447], оказались столь тесно переплетены с делами государства, что от них зависело большинство решений, принимаемых монархами и республиками. Но ничто так не наполняло другие народы восхищением и ожиданием его восшествия на престол, как удивительное и (для них) неожиданное согласие всех сословий и подданных Англии принять этого короля — без малейших колебаний, задержек или сомнений. Ибо беглецы за море (которые, отчасти угождая честолюбию иностранцев, отчасти желая придать большие ценность и вес своим услугам, представляли положение в Англии в ложном свете) обычно распространяли слухи, что после смерти королевы Елизаветы в Англии должен наступить период беспорядков, междуцарствия и государственных потрясений, который оставит далеко позади бедствия давних гражданских войн между домами Ланкастеров и Йорков, поскольку междоусобицы принимают много более смертоубийственный и кровавый характер, когда к внутреннему соперничеству добавляется и международное, а к борьбе за престол — религиозные разногласия. В особенности иезуит Парсонс[448], незадолго до того издавший специальный трактат, в котором — то ли злоба заставила его поверить в собственные фантазии, то ли он видел в этом лучшее средство раздувания мятежа, подобно злым духам, предсказывающим ими же насылаемую бурю, — постарался продемонстрировать и расцветить все пустые притязания и мечты о короне, которые только смог вообразить, и суесловием своим сбил с толку многих людей за границей, не осведомленных о здешних делах. Не было в королевстве также недостатка в людях мудрых и благонамеренных, которые хотя и не подвергали несомненное право сомнению, но, чуткие к волнам, колеблющим души народов (внезапные порывы ветра определяют их направление в неменьшей мере, чем естественное течение вод), не без страха ожидали грядущих событий. Ибо королева Елизавета, будучи крайне осторожным государем, но таким, однако, который поклонение ставит выше безопасности, и зная, что с точки зрения безопасности польза от объявления наследника сомнительна, а с точки зрения поклонения и уважения подданных оно без сомнения ей во вред, с самого начала положила в качестве государственного установления обязать всех к полному молчанию в том, что касается престолонаследия. Вопрос этот не только составлял государственную тайну, но тайну, ограждаемую суровыми законами, дабы никто не осмеливался высказывать о нем свое мнение или спорить; так что, хотя свидетельство права заставляло всех жителей страны думать одно и то же, страх перед законом не позволял никому из них знать, что думает другой. Все поэтому возрадовались, проснувшись в столь прекрасное утро и ощутив себя в полной безопасности от того, что их прежде страшило, — как человек, очнувшийся от страшного сна. Итак, повсюду в английском королевстве не только удовлетворение, но радость и восхищение по поводу начала нового царствования были бесконечны и невыразимы, причем если удовлетворение (несомненно) можно справедливо объяснить очевидностью прав, то общие радость, воодушевление и взаимные поздравления имели различные причины. Ибо, хотя королева Елизавета имела в своем распоряжении немало как подлинных, так и показных добродетелей, которые могли привлечь и привязать к ней народное сердце, она тем не менее, будучи умеренной в благодеяниях и неумеренной в использовании своих привилегий, не могла вполне удовлетворить просьбы своих слуг или подданных, особенно в последние дни, когда сама продолжительность ее правления (растянувшаяся на сорок пять лет) могла способствовать проявлению в людях естественного для них стремления к переменам; так что новый двор и новое правление не были для многих нежеланными. Многие, особенно люди с прочным положением и достоянием, радовались тому, что миновало время страхов и неопределенности и что жребий уже брошен; другие же, кто связал свою судьбу с королем или предлагал свою службу во времена прежней королевы, считали, что пришло время, к которому они готовились; наконец, все те, кто так или иначе зависел от покойного графа Эссекса[449] (скрывавшего свои тайные цели за популярным лозунгом отстаивания прав короля), решили, что их дела поправились. Тех же, кто мог подозревать, что дал королю какой-либо повод для неудовольствия, старались своим рвением и откровенностью показать, что ими двигала лишь верность прежнему правительству и что эти чувства прошли с концом прежней эпохи. Паписты питали свои надежды, сравнивая положение папистов в Англии при королеве Елизавете с их положением в Шотландии при короле, делая вывод, что в Шотландии их судьба не столь бедственна, и связывая с правлением короля соответствующие ожидания; это если не считать утешения, которое они черпали в воспоминаниях о королеве, его матери. Пресвитерианские пасторы и их сторонники считали, что их дело лучше согласуется с шотландским благочинием, чем с иерархическим устройством английской церкви, и потому полагали, что хотя на дюйм, но приблизились к исполнению своих желаний[450]. Таким образом, каких-то выгод ожидали для себя люди всех состояний; эти ожидания были, возможно, преувеличенными, как то и свойственно природе надежды, но все же не лишены оснований. И в это самое время в печати появилась книга короля под названием Βαυιλιχου Δωρον[451], заключавшая в себе наставления принцу, его сыну, о королевских обязанностях; попав в руки каждому, эта книга наполнила все королевство как бы ароматом хороших духов или благовоний, таким, который предшествует появлению короля. Отлично написанная, лишенная какой-либо вычурности, она не только приносила удовлетворение большее, чем от детального изложения королевских намерений, но далеко превосходила любой, какой только можно измыслить, искусно составленный указ или декларацию, из числа тех, к которым прибегают государи в начале свего правления, чтобы придать обаяние своему образу или, по меньшей мере, своей манере выражаться в народном восприятии. Таково было в общих чертах состояние умов после происшедшей перемены. Сами дела развивались таким образом[452]...