История правления короля Генриха VII

Перкин, никогда не сходивший с подмостков своего величия, отвечал королю в нескольких словах: он видит, что его время еще не пришло, но, как бы ни сложилась его судьба, он будет думать и говорить о короле по чести. Уезжая, он даже не помыслил направиться во Фландрию, ибо опасался, что с тех пор, как год назад великий герцог заключил с королем договор, эта страна превратилась для него в западню, но вместе с женой и теми из сторонников, кто не захотел его оставить, переправился в Ирландию.

В двенадцатый год правления короля, немного раньше описываемого времени[312], папа Александр, который более других любил тех государей, чьи страны лежали дальше от Италии и с кем у него было меньше всего дел, а также весьма признательный королю за его недавнее вступление в лигу защитников Италии, наградил его освященным мечом и венцом[313], которые доставил его нунций. Папа Иннокентий некогда сделал то же самое, но его награду приняли не столь торжественно[314]. Ибо король послал мэра и его собратьев встретить папского посланца на Лондонском мосту, а вдоль всех улиц, ведущих от подножия моста к дворцу при соборе св. Павла (в котором тогда расположился король), стояли одетые в ливреи горожане. Наутро, в День всех святых, король, следуя за мечом и венцом, которые несли перед ним, в сопровождении многих прелатов, пэров и первейших придворных прошествовал в собор св. Павла. После шествия он сел на хорах, а лорд-архиепископ, стоя на ступеньках хоров, произнес длинную проповедь, в которой он говорил о том, какую большую и высокую честь оказал королю папа (поднеся эти награды и знаки благословения), и о том, как редко и за какие высокие заслуги их даруют, а затем перечислил главные деяния и добродетели короля, которые в глазах его святейшества сделали его достойным этой большой чести.

Все это время восстание в Корнуолле (о котором мы говорили), казалось, не имело никакого отношения к Перкину, за тем исключением, может быть, что его прокламация, обещавшая упразднить поборы и платежи, затронула верную струну, и корнуэльцы, случалось, поминали его добром. Но теперь распространяющиеся волнения привели к тому, что пузыри стали встречаться друг с другом, как это бывает и на поверхности воды. Королевское милосердие (к тому времени корнуэльские мятежники, взятые в плен и получившие прощение, а многие, как уже говорилось, выкупленные у захвативших их солдат по два шиллинга двенадцать пенсов каждый, вернулись в свое графство) придало им скорее смелости, чем благоразумия, так что они сговорились не говорить соседям и землякам, что, простив их, король сделал доброе дело, ибо ему ли не знать, что если он повесит всех, кто думает так же, как они, в Англии останется слишком мало подданных, и начали подбивать и подзадоривать друг друга возобновить смуту. Самые смышленые из них, прослышав, что Перкин в Ирландии, нашли способ послать к нему с известием, что, если он к ним приедет, они будут ему служить. Услышав эту весть, Перкин воспрял духом и стал совещаться со своими главными советниками, которых у него было трое: Херн, бежавший от долгов торговец шелком и бархатом, портной Скелтон и писец Эстли (ибо секретарь Фрайон его покинул). Они сказали ему, что и по дороге в Кент, и по дороге в Шотландию его видело чересчур много глаз, поскольку первый слишком близко от Лондона, прямо под носом у короля, а вторая — родина народа, внушающего англичанам столь сильное отвращение, что, люби они его куда сильнее, то и тогда никак не приняли бы его сторону из-за компании, в которой он явился. Вот если бы ему повезло оказаться в Корнуолле при первом возмущении, когда народ стал браться за оружие, его к этому времени уже короновали бы в Вестминстере, ибо все эти короли (как он уже успел убедиться) продадут бедных принцев за пару башмаков, а ему следует полностью опереться на народ, и потому они посоветовали ему со всей доступной быстротой плыть в Корнуолл, что он и сделал, переправившись туда на четырех маленьких барках с семьюдесятью или восьмьюдесятью воинами. Он причалил в бухте Уитсэнд-бей в сентябре и без промедления явился в Бодмин, родной город кузнеца[315], где к нему собралось до трех тысяч грубых мужланов.