История прозы в описаниях Земли

Жди и наблюдай, закрыв глаза, как появится и изменит, обозначится на дальних подступах неровной точкой (вроде битого пикселя на мониторе), затем приблизится и перевернёт ландшафт, нарисуется в асфальтовом мареве, чтобы превратиться из глагола в субъект – быть может, это полицейский вертолёт с номерованным днищем? серебристый караван железной дороги, бликующий, как старомодный колпак на автомобильном колесе? экипаж амбулатории в ярко-красном ящике с мигалками, только без сирен, придушенных грозовой напряжённостью? или воздух, процеженный сквозь облачную атмосферу, настолько разрежен, что готов перетерпеть не более, чем повозку амишей? Наконец, может статься, что эта неуместная – и даже невероятная, согласно оптическим законам, – точка с прихотливо изрезанными краями есть не что иное, как насекомое, наподобие бронзовки, которое, однако, превосходит в своём партизанском упрямстве все известные биологические домены? Но перерыв затягивается, и ничто, за исключением грозовых слоёв, не выказывает готовности к метаморфозам. Башня Сутро где-то в отдалении прочёсывает тремя навершиями бледно-зелёные сгустки тумана, ползущие вдоль городских холмов и как бы копирующие другую, более высокого порядка, облачность; воткнуть такую вилку, украденную из некой пантагрюэлистской столовой, посреди автодорожных выселков – и она потеряется, точно её не бывало, в зрительной перспективе, растягиваясь, наподобие нарыва, по сферической выпуклости местных полей, где возделывается разве что бесцветная труха. Что ещё? Скромные, на пару-тройку галлонов, пластиковые вёдра, продырявленные остриём копья́ или от естественного износа; трепыхающиеся на ветру клочки текстиля, спутанных волос, перьев, обрывков хозяйственных перчаток, на которых уцелели только пальцы, и то не каждый; сложенные во много раз дорожные атласы – спутники автомобилиста, с отметками остриём в жирных точках, которые означают города; резиновые скребки для душевых, чтобы сгонять влагу; пакеты из-под собачьего корма, настолько объёмные, что сойдут за спальные мешки… Это циклическое ожидание не может разрешиться даже лёгким сдвигом при очередном повторении, ведь человеку, а не мёртвой природе свойственно требовать конечного результата, разрешения любых вопросов и напряжений, будь то финал излагаемой истории или же rigor mortis (уместно вспомнить о так называемом «эффекте Симплициссимуса», считавшего себя изменчивым, будто ртуть: прозаические вещи, в отличие от поэзии, осуществляют не бесцельную трату, а накопление и нагнетание изменений, которым не соответствует ни один вероятный финал, за исключением бесконечной амплификации и дальнейшего разрастания; отсюда и такой результат, как якобы не законченные авторами книги – заброшенные фрагменты или многочисленные романы, обрывающиеся буквально на полуслове: в таких случаях принято ссылаться на недоразумение, помешавшее автору «закончить» вещь). И пока скукоживается и шелушится земля, наверху господствует тяжеловесное коловращение, как будто оловянные ядра сталкиваются с цинковыми пластинами, и трещат по швам рыхлые осьминожьи головы, захлёбываясь в чернильном облаке, а крохотная чёрная точка вздрагивает от наступающего тепла, вибрирует на своей эфемерной теннисной сетке или, может, паутине, по-прежнему рассчитывая на то, что гроза обойдёт эту автодорожную периферию стороной. В прибрежной области грозы случаются крайне редко, а поскольку закрывать глаза на подобные исключения – в природе человека, то ни одна постройка не была заблаговременно оснащена штырьком громоотвода, хотя весьма вероятно, что все эти рудименты человеческого присутствия, устремившись в небо, исчезнут раньше, чем в сумерках обозначатся первые молнии.

Бездомный