История прозы в описаниях Земли

Всё это очевидно; но гораздо интереснее тот момент, когда первоначальная эйфория сменяется некоторым охлаждением, а затем уступает полному отрезвлению. Смысл границ заключается, как известно, в отделении мирного порядка от мятежного беспорядка, хаоса от космоса, огороженной территории от дикой местности и, наконец, дома от не-дома – и эту последнюю, банальную истину подтверждают трудности, с которыми сталкивался любой выходец из третьего мира, въезжающий на препоясанную Библейским поясом родину Пола Ревира, – но как следует интерпретировать эту истину в том случае, если я, находясь дома безвылазно, будто меня пристегнули за ногу к батарее центрального отопления (которого нет в калифорнийских домах), обнаруживаю себя бездомным, – каким образом это понимание значимости всех и всяческих границ объясняет условия, за счёт которых запертый дома оказывается бездомным? Задавшись этим вопросом, я стал размышлять о том, что же такое идиллия (буколика, пастораль) и чем всё-таки она отличается от утопии, поднятой на знамя Великими географическими открытиями, ведь утопия – это предписание, напоминающее о несовершенстве и твердящее о своей невыполнимости, тогда как идиллия брезжит в повседневности и растворяется, тает в воздухе, чуть только попытаешься кристаллизовать её в сюжет, – получится не идиллия, а хоррор… Сверхмалые дозы идиллии растворились в посторонних жанрах. Конечно, это напоминает вечную подготовку к большому землетрясению, которое отложено в неопределённое будущее – но сопровождает тебя навязчивой мыслью о незакреплённом шкафе или качающемся торшере с тяжёлым латунным навершием, под которым двоятся в глазах буквы печатного текста. А ведь действительно, вместо утопии у европейцев получилось прямо противоположное, это видно из объёмных «Странствий» португальца Мендеса Пинто, его книга – географический роман на высшей точке жанрового развития, дальше начнутся пародии, а потом жанр незаметно ассимилируется романом Нового времени как таковым, благодаря чему никого уже не будет удивлять, что личность романного героя изображается в динамике, в пресловутой духовной эволюции, а не в благородной статуарности характера, хотя путешествие как раз и было прямым конструктивным эквивалентом социально-психологического становления новых героев, что особенно заметно в «Симплициссимусе»… Значительно позже немецкие романтики откопают эту старую географическую жилу и привлекут к делу для кюнстлерромана и, естественно, романа воспитания… Впрочем, герой Мендеса Пинто пока что никуда не эволюционирует, ценность его полудокументального повествования – в показе того, как всё изменилось с тех пор, когда ждали, что заокеанские плавания распахнут дорогу в земной рай… Но вот странствие Пинто начинается. И что мы видим? Уже на первых тридцати страницах его каравеллу атакуют французские пираты, выживших бьют солёной плетью и выбрасывают голыми в камыш, Пинто зализывает раны и снова пускается в плавание, корабль бомбят турки, Пинто берут в плен, бросают в тюрьму, продают в рабство, он насилу выпутывается, португальцы выкупают его у хозяина-еврея, он в третий раз садится на корабль и в каком-то крошечном азиатском царстве снова теряет своих спутников, потому что местный король приказал распилить им грудные клетки за оскорбление короны, Пинто едва уносит ноги и всё-таки снова плывёт в надежде что-нибудь заработать, тонет, горит, голодает, хиреет в плену, дерётся в стычках, грабит, чуть-чуть отдыхает у японцев, снова плывёт, тонет, проклинает судьбу, и так на протяжении шестисотстраничного романа. В какой-то момент кажется, что выбраться из Юго-Восточной Азии он уже не сумеет, «бахрома мира» превратилась для него в капкан, одна челюсть которого – местные царьки, истребляющие друг друга с какой-то не умещающейся в голове кровожадностью, а вторая – его же соотечественники, алчные до колониальных богатств, которые на деле оказались не такими уж дешёвыми… Один португальский флибустьер в «Странствиях» терпит кораблекрушение у берегов пустынного острова, на котором в качестве робинзона ему приходится ловить рыбу в воздухе. Вооружившись дубиной, он производит шум и крик до тех пор, пока коршун, кружащий над островом с рыбой в когтях, не выронит улов на землю. После двадцати лет странствий Пинто вернётся домой, так и не сколотив никакого состояния: единственное, что ему останется, – написать обо всём этом книгу, только не мемуары, а роман, пусть и документальный, но всё-таки многое преувеличивающий – ровно настолько, чтобы отбить охоту к странствиям.

Правила ночного счёта