История России. Алексей Михайлович и его ближайшие преемники. Вторая половина XVII века

Кончину Богдана Грабянка относит к 15 августу; также и Самовидец обозначает ее днем Успения Пресвятой Богородицы. Но Выговский в письме к путивльскому воеводе Никите Зюзину указывает на 27 июля (Акт. Юж. и Зап. России. Т. 4. № 3. См. также Т. 11. Прибавление. № 2). Как это обыкновенно бывает по случаю смерти знаменитых людей, прошла молва, будто Хмельницкий погиб жертвой ляшского злодейства. Летопись Грабянки (с. 153–154) рассказывает, что в Чигирин приехал некий «великородный юноша» и просил руки дочери Хмельницкого. Получив согласие, он на сговоре выпил за здоровье невесты из собственной фляги а потом из нее же дал выпить и будущему тестю, подсыпав медленно действующего яду. Затем он уехал и, конечно, не вернулся. Восхваляя качества покойного гетмана, особенно его военные доблести, эта летопись между прочим указывает на простоту его образа жизни и на то, что в походах он одеянием своим не отличался от прочих казаков: «Мнози многажды его воинским плащем покровенна между стражми от труда изнемогоша почивающа созерцаху». Это указание почти буквально сходится с вышеприведенным у Павла Алеппского.

В Актах Моск, гос-ва. Т. II. № 922 находим любопытный допрос, произведенный в августе 1656 г. в Разряде бежавшему из турецкого плена Фильке Новокрещенову. Родом из Казанской области, Филька ушел из Москвы в донские казаки. Под донским городом Черкасом азовские турки взяли его в плен и продали одному цареградскому янычару, а последний перепродал паше Касым-бею на каторгу. Когда эта каторга плыла Белым (Мраморным) морем, русские полоняники, числом 12, побили турецких людей 35 человек. После того Филька ушел в Венецию, откуда с торговыми немецкими людьми попал на Мальту, потом во Флоренцию; затем побывал в Австрии, Венгрии, Польше, Галиции, пробрался в Киев, потом в Путивль. Отсюда воевода Зюзин прислал его в Москву. По его рассказам, он в Италии слышал, что папа просил царя помочь полякам против московского государя, и в Австрии видел сборы для того многих военных людей; а на Днестре в городе Журавне узнал, как многие черкасы пишут гетману Сапеге, что не хотят быть под государевой высокой рукой, а хотят быть за польским королем, если большие паны велят им быть на своей прежней воле, да и гетман Хмельницкий, по словам поляков, хочет быть за королем по-прежнему. А в Паволочи полковник Золотаренко сказывал ему, что гетман весной велел быть у себя на раде полковникам, сотникам и простым черкасам. На этой раде гетман говорил, что хан Крымский зовет его со всем Запорожским Войском быть за ним, за ханом. Будто при этом он сказал, что те черкасы, которые захотят служить государю, будут ходить в лаптях и онучах; а если захотят служить крымскому хану, то «учнут носить цветное платье, ходить в сафьяновых сапогах, ездить на добрых конях». Но полковники и сотники будто отвечали, что хотя бы и в лаптях будут ходить, а умрут все за государя; однако бедные черкасы недовольны малым жалованьем и хотят с крымскими людьми идти на государевы украйны. Поляки же во что бы ни стало хотят помириться со шведами, чтобы идти на Московское государство и очищать свои города. «А черкасы, которые по ту сторону реки Днепра, добра хотят Польше, и вести всякие к полякам пишут; а которые черкасы по эту сторону Днепра, добра хотят великому государю». Филька, будучи в Польше, сказывался «Черкашенином»; иначе его бы убили, потому что поляки государевым людям живота не дают, побивают. Относительно рады и разговоров Хмельницкого, конечно, слухи смешивали правду с небылицами; но особенно важно указание на то, что уже при Хмельницком ясно обозначилось раздвоение Украйны на Право– и Левобережную: первая тянула к Польше, вторая к Москве; вообще московских людей черкасы недолюбливают. Этими обстоятельствами в значительной степени объясняются последующие смуты на Украйне и измены гетманов, которые легко находили себе поддержку и сами увлекались антимосковскими течениями. Кроме того, из подобных расспросов в Москве могли бы составить себе хотя приблизительно верное представление о положении дел и направлении умов в Малороссии и Польше; тем виновнее является царское увлечение призраком польской короны – увлечение, не внимавшее предостережениям такого сведущего политика, как Богдан, и поддерживаемое такими хотя и умными, но страдавшими самомнением и политической близорукостью людьми, каковы Никон и Ордин-Нащокин.