История российского сыска

«Не оспаривая законности подозрения следствия и понимая, что следствие не может верить на слово, я все же считаю, — писал Шацкин, — что следствие должно тщательно и объективно проверить имеющиеся, по словам следствия, соответствующие показания. Фактически следствие лишило меня элементарных возможностей опровержения ложных показаний. Лейтмотив следствия: «Мы вас заставим признаться в терроре, а опровергать будете на том свете».

Далее Шацкин пишет:

«Вот как допрашивали меня. Главный мой следователь Геднин составил текст моего признания в терроре на четырех страницах (причем включил в него разговоры между мной и Ломинадзе, о которых у него никаких, в том числе и ложных, данных быть не может). В случае отказа подписать это признание мне угрожали: расстрелом без суда или после пятнадцатиминутной формальной процедуры заседания военной коллегии в кабинете следователя, во время которой я должен буду ограничиваться только одно­сложными ответами «да» и «нет», организованным избиением в уголовной камере Бутырской тюрьмы, применением пыток, ссылкой матери и сестры в Колымский край. Два раза мне не да­вали спать по ночам: «пока не подпишешь». Причем во время од­ного сплошного двенадцатичасового допроса ночью следователь командовал: «Встать, очки снять! — и, размахивая кулаками перед моим лицом: — Встать! Ручку взять! Подписать!» — и. т. д. Я от­нюдь не для того привожу эти факты, чтобы протестовать против них с точки зрения абстрактного гуманизма, а хочу лишь сказать, что такие приемы после нескольких десятков допросов, большая часть которых посвящена ругательствам, человека могут довести до такого состояния, при котором могут возникнуть ложные по­казания. Важнее, однако, допросов: следователь требует подписа­ния признания именем партии и в интересах партии».

К осени 1936 года фальсификация протоколов допросов стала более откровенной. Была введена система составления парадных протоколов — после ряда допросов в отсутствие арестованного составлялся протокол, печатался на машинке и в таком виде да­вался арестованному на подпись.

3 марта 1937 года на Пленуме ЦК ВКП(б) Ежов заявил:

...«Я должен прямо сказать, что существовала такая практика: прежде чем протокол давать на подпись обвиняемому, его внача­ле просматривал следователь, потом передавал начальству повы­ше, а важные протоколы доходили даже до наркома. Нарком вно­сил указания, говорил, что надо записывать так, а не эдак, а потом протокол давали подписывать обвиняемому».

Все следователи обязаны были знакомиться с массой призна­тельных показаний о терроре и на этой основе формировать свое «правосознание». Мысль о терроре вколачивалась в сознание всех работников. Систематические внушения об опасности, якобы со всех сторон угрожающей жизни Сталина, вызвали напряженное состояние, которое нарастало с каждым днем. Ежов непосредст­венно осуществлял контроль за следствием по делу объединенно­го центра, ходил на допросы и, как говорили тогда, «завинчивал гайки».

Арестованные подвергались длительным ночным допросам. По настоятельному требованию Ежова следствие не должно было вестись в «лайковых перчатках», он заставлял «не церемониться с троцкистами».

По сути, провокационную роль при расследовании дел сыграл Вышинский. На совещаниях, проявляя крайнюю суровость по отношению к следователям, он призывал добиваться прямых показаний от арестованных о терроре. При анализе показаний требовал более острых политических выводов и обобщений, а по существу — фальсификации дел.

Бывший сотрудник НКВД Г. С. Люшков, принимавший ак­тивное участие в расследовании дела, бежав в 1938 году за грани­цу, сделал там следующее заявление:

«Я до последнего времени совершал большие преступления перед народом, так как я активно сотрудничал со Сталиным в проведении его политики обмана и терроризма. Я действитель­но предатель. Но я предатель только по отношению к Сталину... Таковы непосредственные причины моего побега из СССР, но ими только дело не исчерпывается.

Имеются и более важные и фундаментальные причины, ко­торые побудили меня так действовать. Это то, что я убежден в том, что ленинские принципы перестали быть основой поли­тики партии. Я впервые почувствовал колебания со времени убийства Кирова Николаевым в конце 1934 года. Этот случай был фатальным для страны так же, как и для партии. Я был тог­да в Ленинграде. Я не только непосредственно занимался рас­следованием дела об убийстве Кирова, но и активно принимал участие в публичных процессах и казнях, проводившихся после кировского дела под руководством Ежова. Я имел отношение к следующим делам:

1.   Дело так называемого ленинградского террористического центра в начале 1935 года;

2.   Дело террористического центра о заговоре против Сталина в Кремле в 1935 году;

3.   Дело так называемого троцкистско-зиновьевского объеди­ненного центра в августе 1936 года.

Перед всем миром я могу удостоверить с полной ответственно­стью, что все эти мнимые заговоры никогда не существовали и все они были преднамеренно сфабрикованы.