История Русской армии. Часть 3. 1881–1915 гг.

Ничего в этом смысле сделано не было. В области рабоче-профессиональной деятельность правительства выразилась нулем. В области аграрной политики дело ограничилось выделением желающих на отруба – половинчатой реформой, предпринятой кабинетом Столыпина[87] (отчасти против воли самого Столыпина). Эту столыпинскую реформу следует считать скорее отрицательным явлением: она чрезвычайно обострила социальную рознь русской деревни. Со всем этим отруба и вообще забота о крестьянстве были значительным шагом вперед в сравнении с чисто меркантильными воззрениями предшественника Столыпина Витте, смотревшего на русское крестьянство лишь как на материал для образования фабрично-заводского пролетариата.

Вместе с тем реформа подчеркнула антагонизм элементов кулацкого и бедняцкого. На использовании этого антагонизма была построена затем вся советская аграрная политика в период, предшествовавший сплошной коллективизации. Раскрепощение крестьянства от ига общины должно было быть не частичным, а всеобщим. Ему же должно было предшествовать моральное оздоровление деревни. Для этого морального оздоровления необходимо было прежде всего повысить роль сельского духовенства и народного учительства (прозябавших первое – на доброхотные подаяния, второе – на копеечном жаловании). То и другое должно было занять подобающие места в строительстве государства. Вместо этого духовенство низведено было правительством на степень приживальщиков государства, а учительство сознательно оттолкнуто в стан врагов государства. Отрубная реформа была проведена не с того конца.

Столыпин был убит в 1911 году. Человек весьма умный и очень волевой, он все же не являлся таким государственным гением, как многие желали его потом представить. Со всем этим в его лице Император Николай Александрович лишился единственного способного к творчеству государственного деятеля. Убитого Столыпина заменил Коковцев[88], управлявший до того финансами страны, посредственный политик. Всю свою политику Коковцев строил на двух китах бросовом экспорте и внешних займах. Дампинг вел за собой обнищание, внешние займы отдавали Россию в политическую и военную кабалу. Вместе с тем это была линия наименьшего сопротивления, которая вела к блестящему, пусть и чисто внешнему, показному благополучию.

Это показное благополучие – в частности, гигантский рост добывающей промышленности и экспорта – должно было чрезвычайно импонировать французским держателям русских ценностей, совершенно не замечавших обратной (и главной, потому что политической) стороны этой позолоченной экономики. Русским сахаром – по 2 копейки за фунт – откармливали в Англии свиней (и сбывали потом в Россию, но уже на вес золота, йоркширскую ветчину). В то же время в России сахар стоил 10–15 копеек фунт. Для огромного большинства русских детей он был недоступной роскошью, и дети эти росли рахитиками. Из русского зерна, скупаемого за бесценок, варилось в Мюнхене превосходное пиво, но Поволжье пухло с голоду (например, в 1911–1912 годах). Эти два примера позволяют оценить по достоинству все небывалое экономическое благополучие Витте и Коковцова.

Историк очень скептически отнесется к эпохе небывалого экономического расцвета России. Этот небывалый расцвет был построен на песке и ни на чем реальном не основан. Он не отвечал ни экономическому благосостоянию населения, ни – самое главное – политическому положению страны. Экономика – дочь Политики, Политике принадлежит главная роль. Хорошая экономике при плохой политике – лишь опасный мираж. И лишним доказательством этого основного государственного закона – подчинение экономических явлений явлениям политическим – служит упомянутый небывалый экономический расцвет. Он исчез бесследно, рассеялся, как мираж (каковым и был), при первом выстреле на прусской границе. На песке можно выстроить красивое здание, но от этого здания нельзя требовать ни прочности, ни долговечности.

Последние годы перед великой катастрофой были красивыми годами. Россия внешне как бы оправилась от недавних потрясений. Возрождались блеск и обаяние эпохи Александра III. В 1912 году торжественно было отпраздновано столетие Отечественной войны, а в 1913 году с еще большим блеском прошли Романовские торжества. Первый из этих юбилеев – столетие изгнания дванадесяти язык надлежало бы почтить открытием тайны Федора Кузьмича[89]: престиж династии поднялся бы в стране на огромную высоту. А ко второму юбилею – трехсотлетию Дома Романовых и подвигу святителя Гермогена[90] – должно было раскрепостить церковь и восстановлением патриаршества положить предел духовному оскудению России. Но ни того, ни другого сделано не было.