революционной инициативе просвещенного и великодушного
меньшинства. От Герцена эту идею унаследовали народники
семидесятых годов, и она в основном перешла в программу
социалистов-революционеров. Но Герцен был всегда более
политиком, нежели социалистом, и мысль его воодушевлялась идеей
свободы, а не равенства. Мало кто из русских так остро и лично
чувствовал понятия личной свободы и прав человека, как Герцен.
Социализм Герцена носит отчетливо национальную окраску. Он
верил в жизнеспособность России, в отличие от Запада, и любил
Россию страстной любовью. Его любовь была свободна от всякого
политического патриотизма, и все-таки нельзя не расслышать нотку
патриотического восторга, когда ему случается говорить о победах
Петра или Екатерины, или о 1812 годе. Это вызвано не только его
глубокими корнями в прошлом своего класса, но и настоящим
чувством национальной гордости*.
*Именно это имел в виду Маркс, назвав Герцена «казаком».
Он ненавидел правительство Николая I и силы реакции, однако
любил не только народ, но и все, что было искреннего и
благородного среди мыслящих слоев общества; он сохранял теплое
чувство к славянофилам, христианским настроениям которых отнюдь
не сочувствовал, но от которых унаследовал веру в русский народ. На
Западе, хотя одно время он целиком отдавал себя европейской
революции, он сочувствовал только рабочим, особенно французским;
в них он видел силу, способную победить эгоистичную буржуазную
цивилизацию, которую он ненавидел. Ко всем остальным он
относился с презрением или с полным безразличием.
Однако главное, что ставит Герцена неизмеримо выше простого
проповедника революционного учения и примиряет с ним даже тех,
кто вовсе не сочувствует его устремлениям – это его
беспристрастность и умение взглянуть со стороны. Он понимал все и
всех. Несмотря на крайность собственных взглядов, несмотря на
сильные политические страсти, он умел понимать своих врагов,
судить их по
хорошие стороны монархии Романовых и старой западной
цивилизации; будучи воинствующим атеистом – понимал достоинства
исторического христианства. Его историческая интуиция, умение
широко видеть историю, понимать значение деталей и
главными направлениями развития – поразительны. Мысль его
прежде всего исторична и именно понимание истории как стихийной,
непредопределенной, не поддающейся вычислению силы,
продолжающей столь же стихийную, непредопределенную, эволюцию
природного мира, сближает его с Бергсоном. Для него процесс
становления был творческим процессом, каждое будущее было
новым относительно каждого прошлого, и страницы, которые он
посвящает опровержению самой идеи предопределения, самого
понятия
принадлежат к числу самых ярких из всего, им написанного.
Как писатель Герцен продолжает жить главным образом
благодаря написанному им в период между отъездом из России и
основанием
большее значение для политического историка, чем для историка
литературы, и его репутация классика зиждится, безусловно, не на
статьях из
и очень действенны, но в них мы находим только слабое эхо тех
высочайших достоинств, которые были присущи его ранним
политическим писаниям. Произведения, написанные до отъезда из
России, позволяют только предчувствовать настоящего Герцена. Ни
его рассказы, ни роман не ставят его среди крупных писателей,
несмотря на немалую психологическую глубину и тонкую
наблюдательность. Из всех рассказов, пожалуй, самым интересным
является
сыгравшая такую важную роль в разрушении романтического
мировоззрения идеалистов.
Но вечное место среди русских классиков Герцену создали
произведения, написанные в первые десять лет за границей (1847–
1857). Сюда входят
написанных в начале пятидесятых годов (самый замечательный из
них
написанная в основном в 1852–1855 гг., но урывками
продолжавшаяся и позднее; добавления к ней писались еще в
шестидесятые годы.
Важнейшее политическое произведение Герцена – это восемь
статей (из них три в диалогической форме), составляющие книгу
его ума, о его беспристрастности и о глубине его понимания истории.
Книга была вызвана к жизни поражением революции, которая, как
надеялся Герцен, станет зарей новой, революционной и
социалистической Европы. Хотя ее детали в большинстве своем
устарели, она и теперь остается одной из самых значительных книг,
когда-либо написанных на тему истории, и, вероятно, особенно
важна и уместна в наши дни, хотя зачастую для нас невозможно